Артемий Троицкий: «Я рад, что современные молодые группы почти такие же смелые, какими мы были когда-то»
Артемий Троицкий — первый пропагандист рок-музыки в СССР, так его привыкли называть, знаменитого российского рок-журналиста и музыкального критика. Но Артемий Троицкий сыграл важную роль для формирования российской музыкальной сцены не только как журналист, но и как организатор ряда музыкальных фестивалей, которые сам же и вел. В преддверии поездок в Венгрию и Эстонию по местам Тарковского, мы поговорили с Артемием о музыке, знакомстве с Андреем Тарковским, детстве в Праге и молодых современных исполнителях.
Вы с родителями в детстве много путешествовали. Как воспринимались первые выезды на запад после восточного блока?
Мои путешествия начались в 1963 году, когда моих папу и маму — в первую очередь папу — назначили работать в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма». Редакция эта находилась в городе Прага. Из Праги мы ездили в ГДР, Берлин, Дрезден, Лейпциг, Польшу, на польские лыжные курорты. Единственная западная страна, которую я посетил в то время, была Австрия. Я точно помню, что это была осень 1966 года, потому что там, в Вене, я купил свою первую в жизни пластинку. Меня родители одарили каким-то количеством австрийских шиллингов, мне было 11 лет. И я купил свой первый сингл. На альбом мне денег не хватило. Это были The Beatles. На одной стороне была песня Girl, на второй — песня Michelle. Вот этим мне запомнился город Вена. В остальном я там мало чего запомнил.
Так что западные мои приключения начались намного позже, когда я уже был взрослым человеком. Мы вернулись из Праги в 1968 году, после этого я еще раз каким-то чудом съездил к друзьям в Чехию в 1973 году, а потом я надолго стал невыездным. Я был настолько невыездным, что меня не пускали даже в наш советский город Владивосток, потому что там была пограничная зона, и все по-видимому боялись, что я могу из Владивостока удрать или в Японию, или в Северную Корею, ну, в крайнем случае, в Китай. Так что хотя меня приглашал не кто-нибудь, а Владивостокский краевой комитет ВЛКСМ читать лекции о современной музыке, даже с такими ксивами КГБ меня во Владивосток не выпустило. Так что на Западе я оказался впервые уже в сознательном возрасте, в конце 1987 года, когда у меня в Англии вышла первая книга. Соответственно, это уже была Англия, знакомство с Полом Маккартни и другими знаменитостями. Но это уже совсем другая история.
Как это другая? Расскажите про Пола Маккартни!
С Полом Маккартни мы познакомились очень легко, потому что Мэри Маккартни — одна из его троих дочерей — работала секретарем редактора моей книги в издательстве Omnibus Press. Поэтому не кто-нибудь, а Мэри Маккартни была моим первым гидом по городу Лондон. Она мне показывала Сохо, Denmark Street и прочие злачные районы. Она же меня познакомила со своим папой Полом, что было для меня, естественно, большим событием, тем более что название моей книги я у Пола позаимствовал. Она называлась Back in The USSR, а это песня именно Пола Маккартни, а не Леннона. Мы познакомились, и он меня пригласил на свой маленький частный концерт в театре Shepherd’s Bush. Там был такой маленький зальчик человек на 150, наверное. Это, конечно, было потрясающе — такой маленький, камерный концерт Пола Маккартни. Вот это было здорово.
Вернемся немного к Праге. Чему вас научили эти годы, проведенные в другой стране, и общение с иностранцами?
Эти годы сделали меня человеком мира, космополитом. Я всю жизнь сталкиваюсь с тем, что наши русские, особенно советские люди очень комплексуют, когда общаются с иностранцами. Иностранцы для них — это люди не то чтобы с другой планеты, но во всяком случае как бы это не наши люди. У меня такого чувства не было никогда именно благодаря тому, что в Праге я жил в международном коммьюнити. То есть, мои лучшие друзья были чех, итальянка, два брата француза, а моя первая любовь была из Чили. Поэтому я всегда ощущал себя человеком с планеты Земля, во вторую очередь — европейцем и только в третью очередь советским человеком. Хотя советским человеком я тоже, естественно, был, потому что все-таки русский — это мой родной язык и, естественно, с Россией, с СССР меня связывало гораздо больше, чем, скажем, с Францией или Италией.
Так что в этом смысле меня Прага не то чтобы чему-то конкретному научила, она просто... Она меня наставила. Наставила на такие вот интернационалистические, космополитические рельсы. И с тех пор я уже ни в какую сторону не выправился, поэтому всякие разговоры-рассуждения на «ура» патриотические темы или про исключительность русского народа мне просто смешно слушать. Эти рассуждения про лишнюю хромосому у особо духовных русских людей мне вообще непонятны. Ну, я даже не могу на это злиться, потому что считаю это смехотворным абсурдом. И, надо сказать, что это ощущение мне всегда очень помогало, потому что, куда бы я не приезжал, я везде себя чувствовал как дома. Есть страны, которые мне нравятся больше, есть страны, которые мне нравятся меньше. Есть страны, в которых национальный характер мне очень близок, есть страны, в которых национальный характер мне не очень близок. Но везде я нахожу что-то хорошее, везде я близко схожусь с местными людьми.
По этой же причине у меня никогда не было нехороших приключений. Я впервые оказался в Нью-Йорке в 1988 году, за некоторое количество лет до мэра Рудольфа Джулиани, который превратил Нью-Йорк в туристическую аттракцию. А тогда это было нечто: настоящий Нью-Йорк, жуткий, как в фильме Taxi Driver. И я там жил в Alphabet City, на Lower East Side. Это было место, куда люди даже днем боялись ходить. Там есть такой Tompkins Park, который при Джулиани морская пехота с броневиками брала штурмом, потому что это был оплот бандитов, наркоманов и сутенеров.
Я жил в середине всего этого и вел веселейшую жизнь, возвращался каждый день к себе в каморку в 3-4 часа утра, переступая через лежащих людей. Но это были не трупы, просто вдупель пьяные, или обколотые, или бездомные люди. И ко мне неоднократно приставали ребята с ножичком: давай-ка, паренек, сколько у тебя там есть деньжат. Я с ними со всеми в конце концов оставался, и мы вместе бухали. Ну, потому что я хорошо отношусь к людям за редкими исключениями... И эти редкие исключения, как ни странно, это наши русско-советские люди, всякие там сволочи, чиновнички, менты, вся вот эта мразь. Вот с этой мразотой я никогда общего языка не находил, потому что просто не хотел. А с любыми другими людьми, любыми отбросами общества, авантюристами, проститутками, кем угодно, со всеми мог подружиться и во всех находил что-то хорошее.
А почему вы выбрали именно Таллин? «Сосны на морском берегу» манили?
Таллин я выбрал по совокупности причин, как прагматического, так и сентиментального характера. Во-первых, я знал, что моей семье там будет легко освоиться, потому что в Таллине, да и вообще во всей Эстонии, почти все говорят по-русски. Если не говорят по-русски, то говорят по-английски, там не обязательно знать местный язык. Вот я, скажем, до сих пор, к своему стыду, по-эстонски почти не говорю. Тем не менее, у меня ни разу там не было проблем, чтобы кто-то меня не понял, чтобы я не смог объясниться. Не было такого. Если молодые люди — у них идеальный английский. Если люди 40 и старше — у них неидеальный, но, в общем, вполне терпимый русский. Это одна причина. Вторая причина, то что Таллин находится недалеко от Москвы. Мне предлагали работу очень далеко от Москвы, в частности в городе Нью-Йорке, как раз о котором мы только что говорили. И там, конечно, было бы очень интересно, и работа более престижная, Harriman Institute, Колумбийский университет. Но я сразу понял, что если я отбываю в Нью-Йорк — это все, дядя Тема становится отрезанным ломтем, не буду я больше в Россию вообще возвращаться. Потому что это мне будет и не по карману, да и вообще как бы все, уже другая жизнь. Мне этого не хотелось. Я хотел быть одной ногой здесь, а другой там. И в этом смысле Таллин, по крайней мере для меня, абсолютно оптимальное место. Ну, и третья причина заключается в том, что мне и в Хельсинки, и в Таллине предложили профессорствовать в тамошних университетах. А если есть работа, если есть зарплата, это решает массу проблем.
Так что это все была прагматика. А если говорить о сентиментальных причинах, то меня часто спрашивают: почему Таллин, а не Рига? Вроде бы в Риге больше русских, какая-то более бурная русская культурная жизнь. Но дело в том, что Таллин я люблю, мне очень нравится этот город. Я очень люблю Таллин, я очень люблю Эстонию, у моих бабушки и дедушки там была дача, на которой я проводил каждое лето с 1969 года. И как бы сердце мое благорасположено к Таллину, а не к Риге. Я считаю, что я все сделал правильно, и главное, что моя семья таким исходом тоже полностью довольна.
Хорошо. Тогда немножко про Тарковского расскажите. Вы сказали, что у вас были встречи с ним?
В юности я дружил со знаменитым композитором Эдуардом Артемьевым, в просторечии — Лешей. У него была целая компания молодых советских авангардных композиторов, которым интересно было слушать и рок, и новейшие западные эксперименты. Но информации о музыке в официальных источниках в Советском Союзе не было.
И с подачи своего одноклассника, друга Бори Переверзева, сына известного джазового критика Леонида Борисовича Переверзева, я познакомился с Артемьевым, стал к ним регулярно ходить в студию электронной музыки на Старом Арбате. И так вышло, что я их стал снабжать новейшими западными виниловыми пластинками с черного рынка. То есть, выходил какой-нибудь новый Pink Floyd, я звонил Леше Артемьеву со словами: «Леша, есть новый Pink Floyd, называется Dark Side Of The Moon. Только что вышел, я его уже взял. Давай, назначай, когда будем слушать». И Артемьев тут же обзванивал своих ребят — Серебрякова, Мартынова и, в том числе, Андрея Тарковского.
Стояла хорошая аппаратура, мы ставили диски на вертушку, приглушали свет и замирали. Потому что прослушивание новой западной музыки — Pink Floyd, King Crimson, Frank Zappa, Jimi Hendrix — ну, это было священнодействие. Это не то что сейчас, когда люди всю музыку слушают между делом, одновременно смски отстукивают, по телефону разговаривают и музыка идет фоном. Тогда это было как в храме.
Почему никто до сих пор не снял байопик про Тарковского?
Я думаю, что так байопиков о кинематографистах вообще очень мало. Нет байопиков ни о Феллини, ни об Эйзенштейне. По-моему, нет байопика даже про Пазолини. Хотя уж у него жизнь была очень живописной. Я думаю, что киношники боятся снимать биографические фильмы о своих коллегах. Наверное, для них это как-то и страшно, и болезненно, и в общем... Музыканты — пожалуйста, писатели — сколько угодно. А про киношников нет байопиков. И я не думаю, что кто-то осмелится сделать байопик об Андрее Тарковском. В том числе и потому что он был, в общем, дядька очень сложный. То есть его гений был сам по себе, а Андрей Арсеньевич, как человеческий персонаж, был сам по себе. Это случается сплошь и рядом. Гениальные музыканты могут быть довольно тупыми и очень скучными ребятами. Я лично таких знал. Точно также величайшие писатели, типа Достоевского или Хемингуэя могут быть совершенно отвратными, патологическими, гнусными гадами. Про Тарковского я ничего говорить не буду, но достаточно почитать биографическую литературу об Андрее Арсеньевиче, чтобы понять, что он был очень тяжелым человеком. Тяжелый, трудный, часто несправедливый. Ну, я уже не говорю там обо всяких мелочах, типа вспыльчивости, раздражительности и так далее. Но фильмы-то его от этого не хуже.
Вы когда-то сказали, что русский рок, он появился как реакция на так себе жизнь — КГБ, комсомол, музыка протеста. Есть ли у нас, в современном мире, какая-то тенденция к музыке протеста?
Мне кажется, сегодняшнюю ситуацию сравнивать с тем, что было в 70-е-80-е годы, не стоит. То есть, это слишком большая натяжка. Жизнь сейчас другая, и это касается и роли музыки тоже. Я увлекся музыкой в тот период, когда музыка была невероятно важна, и на нее был огромный спрос, причем как на запрещенную западную, так и на запретную, подпольную русскую рок-музыку. Люди просто испытывали какие-то благоговейные, религиозные чувства по отношению к року. Сейчас этого нет. Сейчас музыка не настолько важна. То есть, раньше музыка была во главе всего. Сейчас на сцене полно всяких действующих лиц помимо музыки: социальные сети, всякие видео-арты, что угодно, вплоть до жратвы. Сами прекрасно знаете, как у нас сейчас всякие хипстеры и модники увлекаются жратвой. Ходят в кабаки, фотографируют искусно уложенное блюдо и потом отправляют в инстаграм своим друзьям. Я, в принципе, ничего против этого не имею, ради бога, я тоже люблю вкусно поесть. Другое дело, что, на мой взгляд, духовная пища нашего времени все-таки была как-то поинтереснее, чем трюфеля со сморчками в хойсин-соусе.
Поэтому сейчас можно слушать и старую музыку, но правильнее слушать новую музыку. Потому что есть старые песни и у того же Цоя, да и даже у того же Макаревича — «Битва с дураками». Fuck me, эта песня — 1972 года! Макару тогда было 18 лет, мне 17, когда он ее исполнял. Ну и что, «Битва с дураками» продолжается. Посмотрите на депутатов, на министров, замминистров и так далее — те же дураки. Я уж про ментов не говорю. Тоже дурачье, оно вот и есть, и мы с ними бьемся. И эта битва продолжается. Но продолжается немного по-другому, другими средствами и так далее. Поэтому я, конечно, очень ценю какие-то молодые наши группы, будь то IC3PEAK или «Порнофильмы», самой разной направленности — и рокеров, и рэперов, и электронщиков. Они молодцы, эти молодые ребята. Я рад, что они есть, и я рад, что они, в общем, почти такие же смелые, какими мы были когда-то.