Евгений Водолазкин: очень личное интервью
Евгений Водолазкин говорит, что писателей лучше не знать, а тем временем знать самого Евгения Германовича — великая радость. Вместе с автором «Лавра», «Чагина», «Авиатора» и других замечательных книг мы провели один долгий летний день в Петербурге и сняли фильм о детских мечтах, юношеских фантазиях, великих учителях, памятниках далекого прошлого и планах на будущее. Публикуем в текстовом варианте наши самые любимые истории.
Личность писателя важна для понимания его текста?
Знаете, я бы сказал так: писателей лучше не знать, они гораздо хуже, чем их тексты. Дело в том, что человек отдает им все лучшее, что у него есть. Допустим, Даниэль Дефо, «Робинзон Крузо». Это великая вещь, очень добрая, христианская. А он был редким мерзавцем, Дефо. Он был интриганом, он состоял в одной партии, доносил другой, он был двойным агентом. В итоге за все его проделки он три дня стоял у позорного столба. Это худшее, что для человека из высших кругов в Англии могло быть. Он стоял у столба, прикованный цепью, и любой имел право подойти плюнуть в него, ударить его палкой и еще что-то. Но при этом этот человек написал «Робинзона Крузо», и это будет ему, наверное, оправданием на Страшном суде.
Вы сказали, что писатель отдает лучшее тексту. А бывало ли у вас чувство, что это слишком много?
Нет, много тут не бывает. Это лучшее, что я делаю, это важнее всего, важнее науки для меня. И много здесь не бывает, здесь мало бывает. И кто знает, сколько я еще смогу писать, потому что писательство приходит и уходит, это непостоянное такое дело. Я в 40 лет стал писать. До этого меня устраивала наука, мне было интересно. И у меня не было энергии такой, которая нужна для писательства. Пока я чувствую в себе силы, я это буду делать… пока мне это нравится. А там посмотрим: может, что-нибудь другое сделаю.
Это на фото кот Мусин?
Да, это наш любимый кот. Он был очеловеченный какой-то уже в конце жизни. Ему было 16 лет, когда он умер. Мы так горевали, что с тех пор не заводим никого. Когда он слышал звук клавиатуры, он бежал принять участие. Ему страшно нравилось сидеть рядом, когда я пишу. Иногда он, правда, ложился на клавиатуру, и тогда его приходилось двигать. А вообще он прибегал, я ему ставил стул рядом и он сидел, работал со мной.
У него были такие нетривиальные вкусы: он любил огурцы, любил паштет безумно. И любил иногда на нас охотиться. Но охотился он, в основном, на нашу дочь — она маленькая, более соответствует представлениям об охоте. Удивительно хороший был котик, добрый очень и косой. Мы его называли «косой с колбасой». Видно, чему-то удивился, родившись.
У него была очень интересная черта: если он видел, что приходят гости, он очень ревновал к тому, что внимание отрывают, отнимают от него. И когда мы сидели беседовали с гостями, он начинал летать по квартире, и я просил кого-то из них: «Скажите, какой красивый котик!» И кто-то говорил эту фразу, он успокаивался, садился рядом. Коты очень тщеславные.
Какие обычные человеческие вещи доставляют вам радость?
Мне доставляет радость хорошая компания, вечернее сидение вот так просто где-нибудь, например, в беседке на даче. Вкусы и радости мои достаточно банальны, потому что главная радость для меня — работа. А так я, в общем, маски не вырезаю, солдатиков не собираю, и когда меня спрашивают о хобби — у меня нет хобби, хобби — это то, что я делаю. Но есть какие-то вещи, которые я очень люблю. Все, что содержит в себе уют, мне нравится. И у нас очень немного друзей, но они есть, и вот эти редкие наши встречи, они, может быть, будут мной вспоминаться и оттуда. У меня есть точное чутье на вечера, которые я запомню.
Когда меня огорчает мое настоящее, я ухожу в прошлое, в будущее не ухожу. В детстве и в юности я мечтал о чем-то другом и не привязывался особенно к прошлому. Но сейчас я разучился мечтать. Я думаю, это в той или иной степени происходит со всеми людьми, потому что в зрелом возрасте человек либо думает о том, как он может осуществить мечту, либо от нее отказывается. Просто мечтать, так сказать, самозабвенно, как это бывало в юности, я не могу уже.
Если это уместно, вы можете сказать, какое там, в прошлом, могло быть воспоминание?
Ну, например, у меня были две подруги, я их называл «белки». Не знаю, почему. Мы сидели под столом, нам было лет по шесть. И там разворачивалась какая-то бурная жизнь с машинками, куклами. И вы знаете, может быть, так уютно я себя больше никогда не чувствовал. Сейчас все... Все ушло. Понимаете, это иногда поражает, вот эта зияющая пустота на месте людей, с которыми тебе было хорошо. Одна из этих девочек умерла от рака, вторая куда-то делась. И я не очень верю, что это было в моей жизни, но это было, независимо от того, какой степенью вероятности для меня это обладает сейчас. Для меня это очень уютная картинка, которую я бы не хотел забыть и в другом мире. И мне кажется, что если человеку дано что-то вспоминать после ухода отсюда, то, наверное, это вот такие какие-то трогательные моменты единения.
Помните ли вы какую-то свою детскую мечту, в которой вы, возможно, прятались от той реальности, которая вам тогда не нравилась?
Мечту? Ну, допустим, когда меня обижали тем или иным образом, я мечтал, что я обладаю каким-то специальным даром в отношении такого человека, который меня дразнил. И тут я, великий и ужасный, появляюсь из своего будущего, беру этого маленького гаденыша за шиворот, отвожу в детскую комнату милиции и оставляю. Вот такие могли быть вещи.
Или, например — ну, это главное — я был влюбчив в детстве и в юности, и не все мои симпатии мне отвечали в равной степени хорошо. Я мечтал, что вот я красивый, знаменитый, богатый, иду мимо дома этой барышни, и она смотрит на меня, но я ее не замечаю. Или она приходит на мой какой-нибудь концерт — или чем бы я там ни занимался... Со своим ребенком приходит. И я глажу его по голове и говорю: «А мог бы быть моим…» Честно, совершенно честно вам рассказываю. Таких у меня много было историй.
О своей супруге вы пишете: «Дмитрий Сергеевич назвал ее тихой душой нашего сообщества».
Да.
Потом добавляете, что сами таким не были.
Сам я не был тихой душой никогда. Я, в общем, был довольно таким неспокойным господином. Это сейчас всякие эмоции, которые бурлили во мне — любовь, ненависть, еще что-то, все это погасло в какой-то степени, по крайней мере в негативной части. Я перестал злиться на кого бы то ни было, нет таких людей, о которых бы я сказал, что я никогда не приму их, никогда не буду иметь с ними дело... Пожалуй, таких нет. Это очень приятное чувство. Я никого не ругаю никогда. И знаете, стало легче жить. Потому что когда у меня были эти эмоции — а я человек довольно эмоциональный — то это, в общем, было саморазрушительно. А когда ты просто случайно забываешь об этих неприятностях, это и освобождает от многих неприятных чувств.
Полную беседу с Евгением Водолазкиным смотрите на нашем канале.
