Любовь помогает оставаться самим собой. Интервью с худруком театра Пушкина Евгением Писаревым
Евгений Писарев — настоящая легенда в театральном мире, худрук театра им. Пушкина, автор роскошных постановок, лауреат многочисленных престижных премий, чьи спектакли идут во многих значимых театрах страны. В конце мая мы идем на его авторскую постановку — легкую и игривую оперу «Почтальон из Лонжюмо» в Новой опере. Накануне этой встречи мы решили поговорить с Евгением об этой работе и о театре вообще.
Скажите, пожалуйста, вы всегда хотели посвятить жизнь театру?
Да, мой путь — осознанный и безвыходный. C первого класса я ходил в театральную студию, мама меня приучала к театру, и я пересмотрел в свое время все детские спектакли Москвы по несколько раз. Я совсем не из театральной семьи, но очень театральный ребенок. Из-за театра я бросил и музыку, и спортивные занятия, хотя всем зачем-то говорил, что собираюсь поступать на медицинский факультет! Но самом деле я знал, конечно, что пойду в театр. Видимо я из того поколения, когда либо артистом, либо я не знаю, зачем вообще живу.
Пан или пропал… А за это время вы не уставали? Не выгорали? Сталкивались ли вы с этим чувством?
Мне студенты такой же вопрос задали: «Евгений Александрович, как вы боретесь с выгоранием?». Я думаю, господи, тебе 20 лет, а ты уже знаешь это слово, и говорю: «Если вы выгораете, значит вы не артисты». Если у артиста будет 10 лет без отпуска, он будет только счастлив, потому что это работа, выбранная по душе, по сердцу. Никто насильно этим не занимается. Как говорил мой учитель Олег Павлович Табаков: «Мы веселеньким делом занимаемся, да еще нам приплачивают за это».
А когда артисты выгорают, вы…
Да по башке им дать пару раз надо просто. Будут мне рассказывать, что они выгорают — посмотрели бы на меня! Понимаете, я даже к свободному времени не стремлюсь. Все люди, которые занимаются театром, кино, их пугает свободное время, потому что театр работает круглосуточно. Кто-то в старину говорил, что театр живой, когда в окне художественного руководителя или главного режиссера с утра до ночи и с ночи до утра горит свет. Значит, там пульсирует жизнь.
Ваш театр и правда – очень живой, добрый, интеллигентный.
Как-то раз нам сделали очень странный для неодушевленного предмета комплимент. Звучал он так: «У вас такой обаятельный театр». Но мне это было очень приятно!
И с этим едва ли можно поспорить!
Кто-то говорит про Олега Табакова: «Вот у него был успешный театр, но не было художественной идеи». Я все время на это отвечаю: «Там была художественная идея. Эта художественная идея называлась Олег Павлович Табаков, понимаете»?
Мне кажется, что в каждом театре есть компания, где-то более дружная, где-то менее дружная, где-то больше общих интересов, где-то коллектив разрозненный. Мне повезло, у нас в театре 80% артистов — это все выпускники школы-студии МХАТ. От Веры Алентовой до Александры Урсуляк. Даже Хабенский шутит, что мы — филиал МХАТа. Мы все говорим на одном языке, у нас одна альма-матер и это большой плюс. Кроме того, хочется использовать это модное словечко… У нас неплохой вайб тут!
Как происходит создание спектакля и формирование репертуара театра?
В целом я на каком-то интуитивном уровне общения с режиссерами понимаю, наш человек или не наш человек. Кроме того, я всегда стараюсь приглашать тех, кто не будет пытаться что-то сделать «под Писарева». Потому что пока Писарев еще живой и сам чего-то может делать, зачем мне здесь, так сказать, дубликаты.
В театре, мне кажется, все должно быть по душе и по любви. Поэтому так и формируется жизнь театра, ориентируясь на такие вещи. Когда только театр начнет делать то, что надо, то что просят, то что необходимо, то что понравится где-то кому-то или еще что-то... Сами понимаете.
Мне бы хотелось, чтобы зрители, которые приходят в театр Пушкина на наши спектакли за эти несколько часов стали лучше. Потом они, конечно, вспомнят о своих проблемах, о своих обидах, но один из наших лозунгов звучит так: театр не может изменить мир, но он может изменить тебя. И если хотя бы два-три человека после просмотра спектакля захотят прийти еще, удивятся чему-то, улучшится их настроение, а может быть даже они захотят позвонить кому-то и помириться, или позвонить родителям, я считаю, что это большой успех.
Я не живу желанием плюнуть в вечность и высказаться как-то философски. Мне кажется, что театр — это про что-то живое, теплое, про что-то контактное. От сердца к сердцу, от глаз к глазам.
А вы себя хвалить не забываете?
Как только я заканчиваю спектакль, я уже думаю о следующем. Как говорит мой друг, товарищ и соратник художник Зиновий Марголин, с которым я очень много работаю: «Ну все, это перевернутая страница, идем дальше». То есть, для артистов и зрителей каждый поставленный спектакль начинает жить в тот момент, когда он поставлен, а для режиссера это уже вчерашние страницы. Я рад, конечно, когда спектакль пользуется популярностью, когда спустя годы кто-то звонит и говорит, что были на таком-то спектакле, и он прекрасен, а ты думаешь: «Господи, когда это было, когда я его ставил, о чем это, что вообще, что за спектакль?».
Но, конечно, ты сам себе — самый строгий судья. Я человек очень скромный, но иногда после некоторых спектаклей я могу себе тихонечко сказать: «Молодец. Нормально».
А как вы реагируете на плохие отзывы?
Вы знаете, меня больше напрягает, когда всем безоговорочно спектакль нравится. Чувствуется какой-то подвох... Когда вышел «Ла-Ла Лэнд», я говорю: «Вот! Я такой бы фильм хотел снять. Если бы меня позвали в кино». Потому что для меня это где все сошлось, для меня это просто идеальный какой-то подход. И я прихожу в театр и вижу, что в буфете сидят молодые артисты, которым как раз этот фильм должен был бы прийтись по душе, а они говорят: «Ой, ну это ужас». И я думаю: ну что, сейчас вступить в спор? Да нет, пусть так думают. Надо уважать чужое мнение, даже если оно неприятно.
Да, я с вами, конечно же, соглашусь, просто мне кажется, что в театре Пушкина очень редко бывают случайные зрители. Как будто люди, которые идут к вам, понимают, куда они идут и поэтому скорее всего очень маленький процент «отказников».
Вот это самое приятное, что я мог услышать не только за сегодняшнее интервью, а вообще. Потому что я действительно горжусь и дорожу нашим зрителем. У театра Пушкина 15 лет назад своего зрителя не было. В основном зрители шли не в театр Пушкина, а в театр на Тверском бульваре, где играет какой-то знаменитый артист. Но нам получилось сделать бренд. И театр Пушкина сегодня — один из самых популярных в Москве, у него есть свое лицо и своя публика. Но все равно я всегда стараюсь сделать так, чтобы спектакль был интересен, понятен и театралам, и тем, кто в театр ходит редко. Но «наш» зритель — это самое большое достижение, которое добивается не маркетингом и не коммерческими уловками, а душевным и творческим соединением со зрителем.
Это касается не только труппы?
Как-то раз я стоял в кассе и проверял, как продаются билеты. Ну, это было лет десять назад, а то и больше. И одна кассирша продавала билеты лучше, чем другая, хотя это одни и те же билеты, одни и те же спектакли. Но я понял, в чем дело. Та, которая лучше продавала билеты, каждому человеку говорила с широченной улыбкой на лице: «Здравствуйте!». Я ее все время спрашивал: «А вы что, знакомы с этим человеком?». Она говорит: «Нет, но у них создается ощущение, что их ждали. Покупатель думает: «Надо же, меня помнят, что я здесь был два года назад». Это такие житейские уловки, когда с тобой общаются как с другом, а не с идолом. Как и актер. Это тот человек, который со зрителем на равных разговаривает. Потому что как только ты на сцене становишься выше зрителя или ниже, не получается такого контакта. Ты не идол и не звезда. Ты собеседник, друг, товарищ.
Мы с вами пойдем на «Почтальона из Лонжюмо» и это, как я понимаю, не классическая опера. Расскажите, что вы хотели в этой работе передать и почему вы вообще решили взяться за материал, к которому 200 лет никто не обращался?
В России — да. Опера «Почтальон из Лонжюмо» достаточно популярна в Европе. Когда я прочел либретто и послушал музыку, подумал, что это абсолютная дичь. Все не логично, все абсолютно какая-то бессмыслица, безделица… А потом я подумал, что у меня, как и у всех, к опере какое-то очень серьезное отношение, и есть такое ощущение, что опера — это что-то очень высокое, непонятное, куда ходят из статуса или приличия. И когда я послушал и взглянул на «Почтальона из Лонжюмо» по-другому, я понял, что корни у этой французской оперы растут из французского буржуазного театра — полуводевильного. Это опера ради удовольствия, которая пародирует оперу. Опера, которая смеется над оперой и таким образом, как ни странно, и рекламирует ее.
Комические оперы вообще создавались для праздного времяпровождения. Игрался первый акт, потом звучала музыка, люди ели-пили, закусывали, гуляли, потом приходили на второй акт. Она делалась абсолютно для развлечения и не стеснялась этого развлечения. У нас же развлекательный жанр как будто бы немного стесняется вставать на одну полку с чем-то серьезным.
Все режиссеры рассказывают о том, какая трудная жизнь, и оперы рассказывают об этом, и большинство драматических спектаклей. Очень маленький процент спектаклей и режиссеров, которые говорят своими произведениями: «Все прекрасно. Жизнь прекрасна, все замечательно. Давайте красиво одеваться, давайте любить, давайте петь, давайте танцевать». Но зрители и так знают, что жизнь очень сложная. И опера «Почтальон из Лонжюмо» — это такой апофеоз небывальщины. Это путешествие в старинную Францию, которой даже нет в реальной Франции. Это праздничный волшебный сон с замечательными вокалистами, с красивыми, замечательными костюмами Ольги Шаишмелашвили, с очень активным взаимодействием с залом.
Я ставил много серьезных опер, и когда после них поступило такое предложение, ты будто бы после исполнений тяжелых, сложных арий вдруг поешь попсу в караоке с друзьями. И в этом определенно есть какой-то выдох — он же предлагается и зрителю.
Скажите, пожалуйста, есть у вас до сих пор периодически в голове такая фраза: «А вот когда я вырасту, то...»?
Нет, к сожалению, я вырос. Дело в том, что в 27 лет я пошел преподавать, а в 38 возглавил театр. И Олег Павлович Табаков так меня и представил: «Знакомьтесь, это ваш преподаватель Евгений Александрович Писарев». С тех пор я им и остался. Евгением Александровичем. На имя «Женя» я уже даже не откликаюсь, кажется, что это какого-то ребенка зовут. Хотя когда-то я был и Женьком, Джексоном» и даже Жендосом.
У вас был какой-то персонаж в детстве, на которого вы хотели бы быть похожим?
Когда я был маленький, моим любимым артистом был Андрей Миронов, и я успел даже посмотреть какие-то спектакли с его участием, когда еще в школе учился. И когда меня спрашивали кем я стану, когда вырасту, то я отвечал: «Я вырасту и стану Андреем Мироновым». Я не стал Андреем Мироновым и не стал артистом, как мечтал, когда был маленький. То есть, артистом я стал, но все-таки режиссура победила, потому что я хотел создавать театр. Но его энергия, доброта, радость, праздничность существования… Очень сильно на меня повлияли.
Тогда последний вопрос задам вам. Он довольно сентиментальный, но, мне кажется, важный. Какая у вас формула счастья?
Все должно быть по любви. Я эту формулу понимаю очень всеобъемлюще и широко. Не надо делать то, что не твое, не надо делать то, что против тебя, не надо идти на компромиссы с самим собой. В коллективе это возможно, а с самим собой — нет. Надо жить по любви. И тогда легче будет прощать обиды, предательство, какие-то несовпадения с твоими представлениями о прекрасном. «Почтальон из Лонжюмо» как раз тот спектакль, в котором я вспомнил себя совсем юным и молодым режиссером, где ничего, кроме радости творчества и радости жизни я не транслировал. А любовь помогает тебе оставаться самим собой.
У нас все тоже по любви!
Ну, и хорошо. И пусть говорят, что у нас все сладко, зефирно и приторно в нашем разговоре — плевать! Просто мы любим десерты.
