От Клода Моне до Матисса и Пикассо. Где искать импрессионистов в Эрмитаже
Ольга Леонтьева — искусствовед и хранитель коллекции Сергея Щукина и братьев Морозовых в Эрмитаже. Куратор «Галереи памяти Сергея Щукина и братьев Морозовых» в Главном штабе. Вместе с ней 11 февраля мы увидим эту уникальную экспозицию, с которой по уровню и полноте охвата материала может соперничать лишь несколько мировых музеев. Накануне этой встречи мы поговорили с Ольгой о самой галерее, о самых известных российских коллекционерах и их собраниях.
Галерея памяти Сергея Щукина и братьев Морозовых — большое собрание импрессионистов и постимпрессионистов, переместившееся в какой-то момент из здания Эрмитажа в Главный штаб. Могли бы вы рассказать немного предысторию появления галереи и такого ее «обособления»?
Главный штаб и его ядро, главная точка притяжения — Галерея памяти Сергея Щукина и братьев Морозовых — место достаточно новое. Далеко не все знают о нем, многие посетители до сих пор ищут импрессионистов на третьем этаже Зимнего дворца. Хотя картины Моне, Сезанна, Ван Гога, Матисса и Пикассо уже восемь лет находятся на противоположной стороне Дворцовой площади. В 2014 году Эрмитаж отмечал свое 250-летие и к этой дате был приурочен переезд коллекции. Можно сказать, что теперь в Петербурге есть и свой Лувр, и свой музей Орсэ. В Зимнем осталось все старое искусство, а искусство XIX-XX века переместилось в Главный штаб — наш эквивалент парижского музея Орсэ.
В этом была не только логика разделения старого и нового искусства. Дело в том, что многие художники XIX-XX века экспериментировали с техникой и технологией живописи, а это, к сожалению, часто приводит к плачевным последствиям. Картины старых мастеров, как это ни парадоксально, обладают лучшей сохранностью, чем живопись, рожденная 100-150 лет назад. Поэтому коллекция нуждалась в особых условиях хранения, строгом контроле температурного режима и влажности. И в Главном штабе были созданы идеальные условия для этих хрупких экспонатов. Нашими реставраторами неоднократно отмечалось, что картины стали чувствовать себя лучше в новой обстановке. Ведь предметы искусства как люди, у всех разный иммунитет, некоторые требуют особо бережного ухода, постоянной заботы.
Кроме того, огромные площади Главного штаба позволили существенно расширить экспозицию, а также воссоздать архитектуру интерьеров, для которых создавались, например, декоративные ансамбли «Истории Психеи» Мориса Дени и «У Средиземного моря» Пьера Боннара.
Все это привело к рождению уникальной экспозиции, с которой по уровню и полноте охвата материала может соперничать лишь несколько мировых музеев. Дело в том, что в основе коллекции лежат в первую очередь собрания двух великих коллекционеров — Сергея Ивановича Щукина и Ивана Абрамовича Морозова. Эти московские купцы очень быстро сориентировались в современном искусстве того времени, увлеклись живописью импрессионистов — Ван Гога, Гогена, Сезанна, Матисса, Пикассо и многих других мастеров модернизма. Они увозили из Парижа истинные шедевры, а также заказывали картины таким мастерам, как Матисс, Боннар и Дени.
Что из себя представляет галерея буквально и концептуально?
Это около 30 залов, в которых показана живопись от Клода Моне до Матисса и Пикассо. Прогуливаясь по залам, зрители видят путь, который проделало искусство этого времени. Галерея расположилась на 4 этаже, которому предшествует 3-й этаж с залами первой половины ХIX века — это и Давид, и классицизм, и романтизм. Сама галерея находится между залами предшественников импрессионистов (реализм, Барбизонская школа) и современной французской живописью (Сулаж, Бюффе, Бразилье). Таким образом создается нить времени, логика развития, без которой порой сложно воспринимать искусство. Галерея, в которой так последовательно, логично и так полно показана живопись модернизма, да еще и такого уровня — это подлинная энциклопедия нового искусства.
Пространство Главного штаба многим полюбилось, особенно молодой части наших зрителей. Это связано не только с самим искусством — более молодым, чем представленное в Зимнем, но также и с обстановкой, окружением, архитектурой. В Зимнем у зрителей порой разбегаются глаза: и живопись прекрасна и интерьеры — на что именно мне смотреть?! В Главном штабе все просто, минималистично и современно. Ничто не отвлекает от самого искусства. Карл Росси строил это здание для размещения министерств и вряд ли мог предположить, что когда-то здесь расположатся картины, да еще такие.
Возможно, есть какие-то детали, касающиеся того, как именно выставлены работы, организовано пространство?
Осенью прошлого года в Главном штабе кипела работа после возвращения экспонатов с летних выставок «Брат Иван. Коллекции Михаила и Ивана Морозовых» в Москве и «Рождение современного искусства: выбор Сергея Щукина» у нас в Петербурге. Нам нужно было не только вернуть на место более 170 картин, среди которых такие гиганты, как «Танец», «Музыка», вся «История Психеи» Дени, триптих Боннара и многие другие. Главной нашей задачей было создание новой по своей сути экспозиции, которая бы максимально логично и вместе с тем красочно отражала ход развития французского искусства. При этом каждая картина должна была занять свое место, в соответствии с рангом. К примеру, «Танец» и «Музыка» — главные наши шедевры, получили самое почетное место на огромной стене, которую они делят лишь с картинами крупного формата. Мы дали им пространство и воздух, столь необходимые для этих торжественных, монументальных творений.
Большое значение мы уделяли освещению — это невероятно важная и вместе с тем сложная вещь. Очень долго работали над освещением, переделывали его порой по несколько раз. Теперь картины представлены так, что с одной стороны проявлены все качества живописи, а с другой она не искажена освещением.
За многими картинами из коллекций Щукина и Морозовых стоит история, достойная отдельной книги. Какие из представленных работ — самые интересные?
Каждый предмет искусства по-своему интересен. Одни — историей создания, другие историей покупки, некоторые тем, как они воздействовали на эпоху. Почти за каждой вещью есть история. Но в Галерее памяти Щукина и братьев Морозовых есть много картин, за которыми стоит масса историй. Чего стоит один только «Танец» Матисса и особая история его создания. Ведь тема танца владела Матиссом на протяжении многих лет, при этом главную картину — хранящийся в Эрмитаже «Танец» — он написал за несколько дней. Нельзя тут же не вспомнить и о муках Щукина, который сначала не мог решиться на заказ, а потом, когда увидел, какой скандал картина вызвала в Париже, отказался от нее, чтобы впоследствии снова передумать. «Танец» стал не только визитной карточкой Матисса, но и одним из главных творений XX века.
Конечно, воздействие этого панно на мир искусства было колоссальным. Невозможно, к примеру, не вспомнить о «Танце», глядя на некоторые картины Петрова-Водкина с красными фигурами. И в Главном штабе сегодня невероятная концентрация подобных шедевров модернизма, тех, которые входят буквально во все учебники. «Дама в саду» Клода Моне, «Площадь Согласия» Эдгара Дега, «Бульвар Монмартр» Камиля Писсарро, «Портрет Жанны Самари» Ренуара, «Гора святой Виктории» Сезанна, «Таитянские пасторали» Гогена, «Воспоминание о саде в Эттене» Ван Гога», «Три женщины» Пикассо. Про того же Матисса молчу, потому что почти каждая его картина в собрании Эрмитажа — культовая.
Почему может быть важным, особенно после недавних громких выставок коллекций Щукина и Морозовых, увидеть картины из этих собраний вместе, в одном пространстве?
Прежде всего, это диалог двух коллекций. Искушенным зрителям, которые видели и одну и другую выставку, интересно будет увидеть бок о бок и щукинские и морозовские картины. Кроме того, третьей составляющей нашей Галереи являются работы из немецких частных коллекций, которые попали в СССР после победы во Второй мировой. Эти картины находились в Эрмитаже в особом спецхране, о котором знали лишь единицы даже в самом музее. В 1995 году, когда их статус был определен, они выставлялись на выставке «Неведомые шедевры». И это действительно были неведомые шедевры — многие из них считались утраченными во время войны. Это стало открытием последнего острова в океане импрессионизма. И эти три составляющие, три кита — собрания Щукина, Морозовых и «Неведомые шедевры» и составили богатейшую коллекцию Эрмитажа.
Во времена Щукина и Морозовых, наверное, в каждом крупном российском городе был коллекционер, картины которого теперь выставлены в местных галереях и музеях. И, пожалуй, после революции это был еще не самый печальный сценарий для коллекции — попасть в музей или галерею. Можно ли сейчас как-то оценить масштабы потерянных коллекций русских коллекционеров — уничтоженные, вывезенные, распроданные, потерянные картины?
Действительно, история русских коллекционеров — не самая печальная. К примеру, из собрания Щукина ни одна (!) картина не была продана, все было сохранено. Коллекцию Морозова беда не обошла — в 1930-е продали две картины. Казалось бы, ерунда, всего две картины. Но речь идет о двух жемчужинах французской живописи — «Ночном кафе в Арле» Ван Гога и «Мадам Сезанн в оранжерее» Поля Сезанна.
У Шаляпина в мемуарах есть отрывок, в котором, как считается, легко угадываются братья Морозовы. «…старший сынок первый покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса. А мы, просвещённые, смотрим со скверно разинутыми ртами на всех непонятных еще нам Матиссов, Мане и Ренуаров и гнусаво — критически говорим: «Самодур…». А самодуры тем временем потихонечку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, музеи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву…». Были ли все эти Матиссы, Мане и Ренуары понятны российской публике или же увлечение ими действительно воспринималось как самодурство? Как получилось, что эти люди — Морозовы, Щукин — опередили время, сделав ставку на это искусство?
История русского коллекционирования французского современного искусства — феномен мировой культуры. В то время, на рубеже веков, в России импрессионизм считался чем-то возмутительным, неприличным. Хотя в Европе это явление не было новым, радикальным. После открытий Сезанна, Ван Гога, Гогена, фовистов, кубистов, такая живопись казалась чуть ли не старомодной. И вдруг горстка московских купцов начинает привозить эти картины в Россию, а потом идет еще дальше и переключается на мастеров следующих поколений.
Щукин открывает двери своей галереи для всех желающих. «Вся зараза в Москве шла со Знаменки», — отмечал Петров-Водкин. Щукин заражал русскую живопись современным французским искусством. Морозов — тоже. Даже несмотря на то, что его дом оставался частным, закрытым собранием. К нему приходили многие художники. Две эти галереи в Москве оказали огромное воздействие на русское искусство. Возможно, если бы не они, то не было бы и русского авангарда. Но для большинства они оставались самодурами, сумасшедшими, чуть ли не маньяками и никак не героями.
Тут многое сошлось. В первую очередь люди — невероятно талантливые, прозорливые, смелые, появившиеся на свет в нужный момент. Время также имеет в этой истории ключевое значение: Серебряный век, расцвет русской культуры, экономический подъем. Это с одной стороны. А с другой — перенасыщенный парижский арт-рынок. Еще живы импрессионисты. Ван Гога, Гогена и Сезанна только-только по-настоящему открывают. Матисс и Пикассо приходят к первым творческим заявлениям на глазах у наших коллекционеров. Результатом этого явилась возможность самого широкого выбора, что и определило уровень собраний.
Чем вообще руководствовались коллекционеры при выборе картин — славой и статусом художника, отзывами критиков и экспертов, общими веяниями или просто собственным вкусом?
Сложный вопрос. Щукин всегда покупал сам, без чьих-либо советов, хотя, конечно, какие-то вводные изначально давал ему брат, который жил и Париже и прекрасно ориентировался в современном искусстве.
У Морозова были своего рода консультанты, к помощи которых он иногда обращался. Но все равно каждый ориентировался в первую очередь на свой вкус. Конечно, статус художника влиял. Потому что no name — это no name. Но все же они покупали нечто маргинальное, понятное лишь редким ценителям, а не популярное, мейнстримное.
Оценивали ли тогда коллекционирование чисто с экономической точки зрения, без абстрактных и метафорических понятий вроде сегодняшних «инвестиций в искусство» или «вложений в будущие поколения»?
В Европе и Америке к коллекционированию отношение часто было именно как к инвестиции. Лучшая история, на мой взгляд, о Гюставе Файе, первом по сути своей коллекционере искусства Гогена. Он искренне любил эту живопись, у него было потрясающее собрание. Он покупал картины у друга художника, из первых рук. В какой-то момент он начал распродавать картины — очень нужны были деньги. С главными шедеврами, конечно, он не хотел прощаться. Но к нему пришел Щукин и сделал ему предложение, от которого Файе не мог отказаться. За «Жену короля» (она находится в Пушкинском музее в Москве) он назначал цену все выше и выше, но Файе не соглашался. Когда цена дошла до 30 000 франков, Файе сдался. И его можно понять: сам он купил эту картину всего за 1 100 франков, а между покупкой и продажей прошло всего 5 лет.
Когда русские коллекционеры начали покупать французские картины, импрессионисты уже стоили достаточно дорого. Скажем, у Щукина самые дорогие картины — это Моне и Дега. И Щукин это очень хорошо чувствовал, он отступал, когда становилось слишком дорого, в отличие от Морозова, который был на порядок богаче его. Морозов мог себе позволить покупать полотна своего любимого Ренуара до начала Первой мировой, которая оборвала историю русского коллекционирования. За крошечную (теперь эрмитажную) «Голову женщины» Морозов заплатил 20 000 франков (для сравнения Щукин отдал за «Танец» Матисса 15 000 франков, что на тот момент стало рекордной суммой для ультрасовременного искусства). Как вспоминали современники, Щукин любил говорить, потирая руки: «Хорошие картины дешевы». Но вместе с тем, когда он понимал, за что отдает деньги, он не скупился. Но ренуаровскую «Голову женщины» за такие деньги, конечно, никогда бы не купил.
Щукин и Морозов никогда не считали покупку картин инвестицией. Это была страсть, порой трагическая, заставлявшая сомневаться, мучиться, быть осмеянным — все что угодно, но никогда не способ заработать денег. В этом глубинное отличие русских собирателей. Хотя торговаться они умели, об этом мы тоже знаем. Миф о «русских, которые не торгуются» — это всего лишь миф.
