«То, что мы называем Венецией сегодня — это такой скелет огромной умершей рыбины». Поэт Дмитрий Макаров о городе, ставшем мечтой
В фильме «Зеркало» режиссер Андрей Тарковский использовал стихотворение своего отца «Жизнь, жизнь». Там есть строки: «Я вызову любое из столетий, войду в него и дом построю в нем». Именно их вспоминает поэт, писатель и либреттист Дмитрий Макаров, говоря о Венеции и нашем предстоящем январском путешествии. Выбрать любое из столетий в истории великого города, войти в него и по нему гулять.
Мы поговорили с Дмитрием о том, как и почему мечта о Венеции появилась в русской литературе, о карнавале, на самом деле возрожденном только 40 лет назад, об истинных значениях масок и прагматичном отношении венецианцев к религии.
Литература и особенно поэзия — главные темы вашей январской поездки с Клубом в Венецию. Почему вы решили построить это путешествие именно на них?
Это тема, которой я занимался несколько последних лет профессионально. Большая ее часть связана с поэтами, которые пропустили Венецию через свою жизнь и свое творчество, через свои тексты. В прошлом году я делал подкаст для «Эха Москвы» о людях культуры, которые стали частью других культур. Первый выпуск был посвящен как раз Италии и очень большое место в нем заняла именно Венеция.
Когда я стал заниматься этой темой, то обнаружил очень интересную вещь. На протяжении трехсот лет, что существует русская литература — та, которая уже на равных стала конкурировать с мировой, влиять на нее — на протяжении всего этого периода Венеция постоянно возникает в наших текстах. Первым таким текстом был дневник печально известного стольника Петра I — Петра Толстого, который обманом доставил царевича Алексея на казнь к отцу. Он довольно долго прожил в Венеции и написал о ней очень интересные заметки. Это первая мемуарная литература на русском языке о Венеции, написанная в самом конце XVII века.
Уже после Толстого и до наших дней Венеция постоянно возникает в русской прозе, но, прежде всего, в поэзии. И возникает она зачастую даже не как реальный образ города, который посетил автор, а как мечта. Потому что в XIX и XX веке многие поэты по разным причинам — финансовым, геополитическим и пр. — не имели возможности побывать в Венеции. При Николае I, например, заграничные путешествия просто были баснословно дороги. В советское время это, конечно, тоже получило свое продолжение. После того, как почти все русские поэты Серебряного века, кто хотел это сделать, успели побывать в Венеции — Ахматова, Гумилев, Пастернак, Мандельштам, например — вот после этого короткого периода снова наступило время, когда в Венецию было невозможно попасть.
Венеция, о которой мечтали и писали русские поэты, — какой она была?
Взаимоотношениях русских поэтов и литераторов с Венецией давние, и в них четко просматриваются как минимум два важных сквозных сюжета. Прежде Венеция — это символ утраченного могущества. Сверхдержава, полуторатысячелетняя эпоха которой заканчивалась на глазах у российских мыслящих людей, политиков и писателей. Во время Итальянского похода Наполеон поставил точку в ее истории, низложив последнего дожа и преподнеся город Австрии. Своеобразный утешительный приз от победителя побежденному. И вот это невероятное былое могущество очень волновало самых разных поэтов. Тютчев, например, написал об этом целый ряд текстов и в них чувствуешь волнение и негодование от того, что та Венеция, хозяйка морей, без которой не обходилось ни одно важное событие в мире на протяжении веков, вдруг прекратила свое существование.
Второй сюжет — это Венеция, как шкатулка драгоценностей, поэзии и красоты, к которым хочется прикоснуться, но это не всегда возможно. И в связи с этим город становится самостоятельным персонажем, в частности, русской литературы. Как отдельный образ. Необязательно даже в нем бывать для того, чтобы его описывать и о нем говорить. Вот, наверное, такие важные темы.
Ее история — она как бы завершена. Ведь то, что мы называем Венецией сегодня — это такой скелет огромной умершей рыбины.
И еще одна очень интересная линия этих рассуждений о Венеции состоит в том, что ее история — она как бы завершена. Ведь то, что мы называем Венецией сегодня — это такой скелет огромной умершей рыбины. Очень красивое место, по которому можно гулять, наслаждаться, но… Конечно, там живут люди, в нем есть школы, дома, больницы, университеты — все есть, город довольно живой, но бесконечно далекий от того, чем он был когда-то: морской сверхдержавой, центром силы, власти и богатства. И в случае с Венецией — это редкий пример города, историю которого мы можем видеть целиком.
Наполеон поставил точку в истории Венеции, как сверхдержавы, но привнес в ее новейшую историю и какие-то новые детали, верно?
Отдав приказ захватить Венецию, Наполеон прекратил существование не только Венецианской республики, но и целого ряда традиций, которые, как нам сейчас кажется, были всегда и никогда не прерывались. Любопытно, впрочем, и то, что какие-то из них просто изменились, а что-то даже появилось при Наполеоне и после него, во времена Австро-Венгерской империи. Например, кладбище Сан-Микеле, на котором покоятся Бродский, Стравинский, Дягилев, Эмилио Ведова, Эзра Паунд и другие великие люди — оно появилось благодаря Наполеону. Потому что венецианцы хоронили покойников у себя во дворах, а он был поборником гигиены и ему это казалось ужасной антисанитарией.
Одна из традиций, которую прервали австрийцы — это карнавал. На тот момент он проводился уже около 800 лет... Он возник в Венеции примерно в XI веке, а с конца XII особенностью венецианского карнавала стало ношение масок. Впрочем, не только карнавала т.к. носили их изначально не только в феврале перед великим постом, а по полгода и они могли быть частью повседневного костюма человека на протяжении многих лет. Маска позволяла, например, общаться социально не равным людям из разных сословий. Маски были в ходу повсеместно. Во время чумы, возможно, не без оснований, считалось, что они могут защитить от заразы. И на протяжении веков эта традиция настолько срослась с образом Венеции, что сегодня, приезжая на венецианский карнавал, нам кажется, что это было всегда и никогда не прекращалось.
Неужели маски вместе с самим венецианским карнавалом вернулись действительно только в 1979 году и никто прежде не пытался оспорить этот запрет?
В XIX веке были отдельные попытки возродить эту традиции, но из разряда иногда, как воспоминание о прошлом, вечеринки в стиле карнавала и т.п. И да, только в 1979 году итальянское правительство решило возродить карнавал на ежегодной основе. Но надо понимать, что сегодня это уже скорее дань памяти и туристическая изюминка Венеции. Мы же в нашей поездке будем говорить о карнавале сквозь века, о его эволюции, о том какую культурную роль он сыграл. Мы будем вспоминать Страпаролу — великого сказочника и автора книги «Веселые ночи», будем говорить об эпохе Тинторетто, о куртизанках...
По маске можно было угадать многое. Хочет ли человек остаться неизвестным или он крайне религиозен, ищет ли он секса или каких-то других знакомств.
Мы пойдем к одному из лучших венецианских мастеров по изготовлению масок и под его руководством каждый сам распишет одну. И может быть кто-то купит себе настоящее произведение искусства от большого мастера. Мы наденем эти маски, погуляем по каналам и поговорим о периоде, когда венецианская маска была частью повседневной жизни. По ней можно было угадать многое. Хочет ли человек остаться неизвестным или он крайне религиозен, ищет ли он секса или каких-то других знакомств. Мы поговорим о маске, как о части вековой истории Венеции, которую сегодня мы не до конца понимаем.
Еще одна важная часть венецианской истории и нашего путешествия — это история непростых взаимоотношений Венеции с религией.
Вся наша поездка будет путешествием во времени, через фигуры поэтов и стихи, через цитаты из мемуаров и воспоминаний, свидетельства современников. И да, мы будем говорить в том числе о религии, потому что многие авторы писали об этом. Ведь Венеция была сверхдержавой и намного более могущественной в какой-то момент, чем даже папский престол. Она сохраняла серьезную независимость в этих вопросах и имела собственного патриарха. Сегодня это достаточно номинальный титул архиепископа Венеции, но еще 200-300 лет назад это была отнюдь не формальность. Венецианцы когда-то вполне могли игнорировать решения Ватикана, за что шесть раз были фактически отлучены от церкви.
Очень прагматичный подход к религии…
Их своего рода прагматичный подход к религии проходит через всю историю. Например, церковь Святого Моисея в Сан-Марко, фасад которой был украшен очень богатой и знатной венецианской семьей Фини в эпоху барокко. Она много заплатила за такую возможность и так щедро украсила его, скульптурами прежде всего, что в какой-то момент фасаду угрожало разрушение. Часть скульптур пришлось снять, но даже в таком виде над ним смеялись.
Рескин прямо называл его памятником наглому тщеславию человеческому. На этом фасаде (церкви!) были бюсты светских персонажей — представителей семьи Фини, в окружении предметов, которыми они торговали. Есть, например, бюст между двух верблюдов, которые несут на себе дары и товары с Востока. Этот фасад показывал и говорил всей Венеции: мы так разбогатели, что смогли вписаться в золотую книгу аристократических семей города и нравится вам это или нет, но вот вы ходите мимо нас и смотрите. Это очень по-венециански.
Но главное это то, что венецианцы всегда использовали религию в своих интересах. До 1807 года базилика Сан-Марко — самая богатая и прекрасная — была не кафедральным собором Венеции, а фактически частной капеллой дожей. Она была соединена с дворцом дожей, так же как Сент-Шапель в Париже с Консьержери. И это, конечно же, демонстрация и политической власти, и ее достижений — в этой базилике были выставлены все завоеванные, выменянные и привезенные сокровища Республики. И только в 1807 году кафедра патриарха Венеции была перемещена в Сан-Марко.
Действительно, странное ощущение — узнавать и понимать, что привычная суть вещей отнюдь не во все время была такой, какой ты ее всегда знал.
Поэтому Венеция и до сих пор и способна поразить вас. Ее история кажется такой долгой, такой неизменной... будто все, что здесь было — оно было всегда. Но это не так. И еще раз подчеркну, что величие той Венеции, которая его создавала, оно на XVIII веке в общем-то закончилось. Дальше город превратилась в игрушку других государств и перестал быть сверхдержавой. Венеция, которая создала все это, — ее больше не существует. Поэтому мы фактически держим в руках такую волшебную сферу, в которую можем заглядывать и представлять себя — в силу способности нашего воображения и таланта наших проводников — в разных периодах венецианской истории.
Верным ли будет предположение о том, что и поэтов Серебряного века в Венецию тянула своего рода ностальгия по тому городу, которым она была когда-то. И который они, даже будучи там, дорисовывали и додумывали, выискивая подтверждения и свидетельства тому или иному событию и периоду?
Это история второй половины XIX и начала XX века, когда действительно очень много талантливых людей из России, в том числе поэтов, смогли приехать в Венецию и каждый описал ее по-своему. Поэт-государственник Тютчев, например, написал стихотворение, в котором идет речь о древней традиции обручения дожа с морем: на праздник вознесения он бросал кольцо в воды Адриатике, как бы показывал, что Венеция в его лице женится на Адриатике. Роскошный жест, символизирующий вечное морское господство. При Тютчеве ничего этого уже не было и, вспоминая эту традицию, он говорит, что эти кольца «стали звенья тяжкой цепи наконец», которая сковала это величие.
Конечно, об этом думали и об этом вспоминали. Но в конце XIX века, когда Венеция стала туристическим объектом, когда появились первые путеводители и туристы, отели, достопримечательности — тогда туристами приехали туда и русские поэты. И у многих из них прослеживается именно что мечта о каком-то славном прошлом, которое на сто лет, кстати говоря, было тогда ближе к ним, чем к нам сейчас. Еще казалось, что ты приезжаешь в город, аутентичность, как любят сейчас говорить, которого — она еще была намного ближе, явственнее...
Интересно, что кинематограф ХХ века ведь тоже отдавал дань этой истории. Что такое этот город, когда, например, у Висконти главный герой в «Смерти в Венеции» — напомаженный, спасающийся от смерти, пытающийся обмануть ее — бегает по улицам этого омертвевшего уже города и заглядывает в лавки... Он ведь и сам уже по сути мертв. Так и возникла эта идея, что Венеция — идеальное место, куда можно приехать проститься с жизнью красиво. Композитору, писателю, поэту. Город, который продолжает свое посмертное существование, созерцая вечность.
И эта тема постоянно возникает. Поэтому мы, конечно, будем много говорить о тех, кто умер в Венеции. Кто прожил там многие годы, кто приехал туда умирать или умер внезапно, как Дягилев, например. Мы поедем на Сан-Микеле и обязательно посмотрим не только могилу Бродского, но будем говорить и о других поэтах, обретших покой в Венеции — о Ведове, о Паунде, о писателе Петре Вайле, который много очень написал о ней, воспел ее в своих текстах и похоронен неподалеку от Бродского.
Бродский впервые приехал в Венецию в 1972-м году на рождественские каникулы. Этот город в то время был более недосягаем для советского человека, чем Луна.
Именно имя Бродского, наверное, чаще всего вспоминается в России в связи с Венецией. Как он сам оказался в Венеции?
Бродский знал Венецию по картинкам, по текстам из романов Анри де Ренье, по стихам Ахматовой и т. д. Бродский впервые приехал в Венецию в 1972-м году на рождественские каникулы. Этот город в то время был более недосягаем для советского человека, чем Луна. И вот он приезжает. И, абсолютно очарованный зимней Венецией, приезжает в нее 17 лет подряд, всегда на разный срок, но неизменно январе. Каждый раз заново открывая для себя эту прекрасную и пустынную зимнюю Венецию. Наслаждается ею, пишет о ней тексты.
И в нашей поездке мы обязательно посмотрим несколько мест, связанных в Бродским. Мы прочитаем его стихи, привязанные к определенным местам. Это, можно сказать, стихи с гео-тегами. Мы дойдем до совершенно определенных мест и прочитаем определенные тексты. И увидим, что в великой поэзии очень мало придуманного. То, что кажется поэтическим преувеличением, по сути есть взгляд поэта на реальность.
Обязательно выпьем бутылку франчакорты в пансионе «Академия», описанном Бродским в знаменитой «Набережной неисцелимых». Посетим и то место, которое, видимо, дало название этому эссе. Fondamenta delle Incurabile – он сам выбрал название для итальянского и русского переводов текста. Ведь в оригинале оно звучит как Watermark — это и блик на воде, и водяной знак на бумаге, и отметка на здании после наводнения. Много значений. Но для русского перевода, который сделал настоящий мастер Дашевский, Бродский выбрал перевод именно с итальянского названия.
Неисцелимых — это какая-то метафора?
Ну, как всегда у поэтов, многое сошлось в одном. На самом деле часть набережной, которая сегодня называется Fondamenta delle Zattere или набережная плотов, в XVII веке занимал своего рода хоспис и/или лепрозорий. Возможно и то, и другое. И там, вдали от глаз здоровых людей, умирали люди тяжело и неизлечимо больные. Набережная никогда не носила этого названия, но место это действительно когда-то было отведено для incurabile — неизлечимых. И для Бродского это слово, очевидно, имеет гораздо большее значение. Неоперируемый, неизлечимый, неисправимый… это в конце-концов и поэты и люди, зараженные мечтой, какой-то тоской по чему-то недостижимому, недосягаемому. И в этом смысле да, наверное, все, кто стремится в Венецию, кто о ней только мечтает или, однажды побывав, мечтает туда вернуться — они и есть incurabile. Они неизлечимо больны прекрасным.
