Олег Нестеров: Если ты не чувствуешь мир, любая минута на земле для тебя мучительна

Больше двух лет Олег Нестеров выступает в роли души компании в поездках Клуба путешествий Михаила Кожухова. Его концепция “музыка через…” помогает другим людям услышать, как звучит наш мир и, если все получается – обрести счастье. Даниэлла Окуджава – руководитель отдела продвижения Клуба, поговорила с Олегом о том, как это работает, что является причиной нашей злости, как люди вроде дирижера Теодора Курентзиса восстанавливают “сломанное добро” и зачем “Мегаполису” работать над новым альбом на борту столетнего парусника.

Как у вас день проходит?

Иногда у меня день проходит в отбивании “теннисных мячиков”. Играешь в пинг-понг без конца и практически ни о чем не думаешь. А иногда с большим погружением в какой-то творческий процесс. Это как бутерброд — часть дней я кладу на “теннисные мячики”, а часть дней посвящены бурению породы до получения артезианской чистой воды.

Процесс бурения может превалировать в жизни?

Нужно, чтобы он превалировал. И у настоящих-то, в общем, ничего, кроме бурения, нет. Кто-то сказал, что исторический процесс — это непрерывный конфликт между интересами и идеями. Вот интересы — это теннисные мячики, а бурение — это идея. И конечно же, на короткой дистанции побеждают теннисные мячики, потому что нам реально нужно сходить в магазин, купить зубную пасту, или там, не знаю что еще. А идея, она живет, живет, иногда она переживает человека. То есть, почти всегда.

Вы сказали о настоящих. Кто это?

Ну, их видно сразу. Их не перепутаешь ни с кем. Настоящие — это те, кто по-настоящему чувствуют мир. И понимают, может быть, больше всех из нас, как следует свою жизнь проживать.

Вам встречались такие?

В той или иной степени приближения. Настоящих много по жизни и великое счастье их встречать. Иногда человека настоящим делает его дело. Иногда человека настоящим делает среда или какое-то стечение обстоятельств. Вот жил человек, жил как все, а потом — раз, на него что-то навалилось, с ним что-то произошло, перещелкнуло и он превратился в настоящего. Великое счастье.

Что есть несчастье, что вас злит?

Единственное, что меня злит в этом мире — это я сам. То есть, я часто собой весьма недоволен и пытаюсь обсудить это наедине с собой. Иногда получается, иногда нет. Есть моменты, когда я на себя вообще не злюсь долгое время, потому что не за что.

Почему люди злятся на мир?

Потому как нарушена простая причинно-следственная связь. А на мир-то что обижаться? Мир-то он и есть мир. И когда человек обижается на мир, происходит расфазирование: мир живет сам по себе, а человек сам по себе. Это всегда очень сложно, когда ты не в потоке, когда ты против потока и любое действие требует от тебя неимоверных усилий. Если ты не чувствуешь мир, любая минута на земле для тебя мучительна. И конечно, с этим ощущением очень тяжело жить, поэтому эти люди злятся. Ну, естественно, они злятся на все, что они видят — на мир, на собачек, на деревья, на погоду, на общественный строй, и так далее, и тому подобное.

Что делать человеку, если он злится и никак не может это побороть?

Улыбнуться, остановиться и, в первую очередь, мне кажется, понаблюдать за людьми. Я в последнее время путешествую на общественном транспорте, потому что это быстро, познавательно и требует меньше внутренних усилий. Я иду и задерживаю взгляд на каждом человеке. За это мгновение можно многое про него узнать, понять его историю, понять его прошлое и, может быть, даже попробовать понять его будущее. А что самое главное, этот человек становится тебе очень родным. Человек из категории незнакомого превращается в категорию знакомого, а потом товарища, потом друга, и он тебе очень важен. Не знаю, что со мной происходит, но в последнее время я прямо упиваюсь этим. И когда ты начинаешь видеть вокруг себя красивых людей — а каждый человек красивый, если увидеть в нем восьмилетнего ребенка. А восьмилетние дети, они же все прекрасные. И этим прекрасным восьмилетним ребенком внутри каждого человека стоит любоваться: раз — посмотрел, и вот он, Вася, и вот он, Коля, а вот Надежда Сергеевна в 8 лет — вау! Думаешь: «Какие прекрасные, красивые люди». И с этим ощущением идешь дальше — лепота! Ну, в общем-то, и полдела сделано. Как тут можно обижаться на мир, если тебя окружают прекрасные люди?

Значит злодеями не рождаются?

Я тут читал всякие мысли Альфреда Шнитке, который, помимо того, что он композитор, являлся величайшим, на мой взгляд, философом. Он много рассуждал о белом, о черном, о добре и зле. У него, в общем-то, все творчество пронизано этим. Вот он, например, говорил о некоторых проявлениях зла, когда оно – сломанное добро. И вот такое зло перестает быть страшным. Но я бы советовал сильно не переживать на тему, что в мире существует больше зла, чем добра. Мне кажется, что в любые времена эта пропорция примерно сохранялась. По моему глубокому убеждению, мир все равно идет вперед, происходит его развитие, происходит положительная динамика. Я как-то читал у Нассима Талеба «Черного лебедя», и там он вскользь обмолвился про небесное казино. Ну, известно, что казино всегда в выигрыше. Там 2,5 % – зеро, или 5 % дабл-зеро. Теория игр. Кто бы как на что не поставил, минимум столько казино имеет с каждой. То же самое и мир — что бы ни происходило и что бы ни случалось, какие-то катаклизмы, какие-то величайшие трагедии человеческие и так далее, в сухом остатке все равно небесное казино имеет, условно, свои 2,5 % или 5 %, ну, как минимум.

Музыка может восстановить сломанное добро?

Музыка для того и есть на земле, чтобы восстанавливать, для того чтобы люди не терялись, для того чтобы люди продолжали свое движение. Музыка бывает живая, бывает неживая, собственно всего два критерия. Неживая музыка — не значит электронная. Электронная музыка может быть и суперживой. Или наоборот, какая-нибудь акустическая, классическая серенада может быть предельно мертвая. А живая музыка — это та музыка, которую музыкант или композитор впускает в мир без потерь, находясь в состоянии потока. Космос звучит и он нам посылает свои звучания, вибрации, которые мы иногда внутри себя ощущаем. Чтобы эти вибрации достать, нужны какие-то подсказки, аллюзии, случайности, которые человек улавливает вокруг. Как Бьорк в «Танцующей в темноте». Как она писала музыку? Что-то у нее внутри зрело, зрело, потом раз — она увидела проходящий поезд — чух-чух-чух, собачка — гав-гав-гав, какие-то шумы, шумы, и раз — цепочка ассоциаций. И вот то что внутри подсозрело. То есть, непроявленная музыка становится уже музыкой проявленной, она входит в реальный мир.

И чем точнее этот процесс происходит, чем музыкант более точен, ничего не подрисовывает, не подкручивает, не подвинчивает, не улучшает, а просто впускает, тем живее музыка. А живая музыка может рассказать о мироздании больше, чем 100 тысяч умных книг. Собственно, это как одна живая фотография, в которой можно увидеть жизнь. Или какой-нибудь кадр из фильма, в котором тоже можно увидеть жизнь. Вот так в самой маленькой форме, в трехминутном поп-произведении при хорошем стечении обстоятельств, можно увидеть устройство мироздания. Ну, как, например, песня “Yesterday”. Чего это все там слушают? Что там было вообще, про что это? Там же нет никакого смысла. «Я вчера огорчений и забот не знал» — ну, вообще, это же не про это. Просто слушаешь это и понимаешь, кто ты, где ты, что ты, что было и что будет. И слава богу. Вот так музыка и строить, и жить нам помогает.

Вы произнесли: “живая музыка – музыка без потерь”. Что такое музыка с потерями?

Музыка с потерями — это когда на ее пути встают обстоятельства. Человек может сбиться с настройки и принять битый файл. Чтобы этот файл зазвучал, его нужно восстановить. Конечно, эта музыка чаще всего нравится музыкантам. Они поработали над ней, они месяц чего-то подкручивали, подвинчивали, приписывали единички и нули, а им на концерте говорят: «Вот ту давайте». А та, это которая пришла за пять минут, которой они не успели помешать, которая тут же легла на диктофон. Ну, это как маяк. Вот имеем эскиз животворящий, по нему сверяем каждую ноту, записанную в студии. Чтобы жизнь не ушла, чтобы музыка настоящая не ушла, чтобы музыка продолжала быть живой и не умирала от каких-то неверных шагов, в том числе и технологических — темп не тот взяли, записали не 12 гитар, а 128, нужно держать в голове изначальный референс, который пришел к вам на диктофон. И в этом момент никто никому не врал: ни вы идее, ни идея вам.

Если музыка может показать мироздание, если музыка находится везде, то как по-вашему, кто такие люди в нашем мире, как тот же Теодор Курентзис?

Ну, правофланговые, они на острие атаки. Со знаменем. Это люди, которым много открыто и у которых в том числе с квадратом Наполеона все в порядке. Знаешь, что такое квадрат Наполеона? Наполеон говорил, что у настоящего полководца умение должно соответствовать воли. Все должно быть в балансе. Если умений много, а воли маловато — это не квадрат, а ромбик. И наоборот. Но вы спрашиваете, кто эти люди? Да бог его знает. Это люди, благодаря которым многое в нашей жизни происходит и жизнь движется.

Тот же Курентзис — это человек, который, с одной стороны, берет и ощущает от многолетних слоев штукатурки первоначальную идею, докапывается до изначального Моцарта, как это было задумано пару веков назад, а с другой стороны, является человеком 21 века. Он знает, условно говоря, кто такой Гитлер, кто такой Юрий Гагарин или, не знаю, Сальвадор Дали. И поэтому любая академическая музыка, сыгранная Musica Aeterna, имеет иную природу. С одной стороны, аутентика, а с другой стороны, очень современная.

Я знаю, что вы с группой часто приходите чуть пораньше и, по-моему, даже заглядываете на отстройку оркестра.

Да. У нас, у рок-музыкантов все происходит наоборот: звукорежиссер, колонки, саунд-чек, группа играет, отстраиваются инструменты. В академической музыке нет звукорежиссера. Там оркестры отстраиваются под залы. Это очень интересно наблюдать. Я помню случай в Гамбурге в Эльбской филармонии – восьмом чуде света, спроектированном так, что в любой точке ты чувствуешь конкретность звучания каждого инструмента, но при этом оркестр всегда очень точно сходится в общую оркестровую волну. Оркестр Курентзиса должен был играть Бетховена. Это было первое выступление в зале. И для музыкантов, как Теодор рассказывал уже после концерта, этот зал был крайне сложен. Теодор Курентзис с Афанасием Чупиным – своей первой скрипкой, на отстройке искали границу, где музыка превращается в тишину. Нашли, прочертили: “Здесь будет встреча музыки с тишиной, ниже не опускаемся”.

И когда начался концерт, вышла очень красивая женщина ведущая, видимо, местная звезда, которая сказала, что сейчас перед нами будет выступать экстравагантный маэстро и его оркестр из Перми. Где сейчас снег и минус пять. А дело в конце апреля, в Гамбурге теплынь и солнышко. Ну, выходит оркестр и начинает происходить чудо, как, в общем-то, и всегда происходит на концертах Musica Aeterna. И постепенно все меняется и немцы получают своего Бетховена, который им страшно необходим в этот момент, который не замазан слоями штукатурки, ничего там не подкручено, не подверчено, не улучшено. И когда оркестр доходит до того места, где Теодор с Афанасием очертили границу, порог оказывается ниже, намного ниже. В общем-то все таинство музыки, оно и скрыто в тишине, в дыхании, в маленьких микропаузах. То, что между нот — и является на самом деле музыкой. А ноты — это такие верстовые столбы, организующий момент. А вот то что между — там и настоящее. В общем, граница была очерчена еще ниже и произошло чудо чудесное. И эти чудеса я наблюдаю почти каждый раз, когда мы выезжаем на какой-нибудь зарубежный концерт Теодора.

Концепция ваших путешествий звучит как «Музыка через...». Как вы понимаете свою роль души компании?

Я всю жизнь работаю с группой, с группами. Либо я играю в группе, либо ее продюсирую. Что значит ансамбль? Ансамбль — это не оркестр, не 1+1+1+1. Это множественные связи, которые возникают между нами, это человеческая энергия, возведенная в степень. Это квадрат суммы участников, это функция второго порядка, это атомная реакция, а не дымный порох. По такому принципу атомная реакция и работает. И как душа компании, мне тоже следует создать ансамбль за очень короткий срок из очень разных людей. Они абсолютно разные, их объединяет то, что они все состоявшиеся. Они все разных возрастов, разных профессий. Но это люди состоявшиеся, в Клубе других я не видел. И вот эти люди приходят, их 10 человек. И моя задача, чтобы из этой арифметической суммы сделать за день, за два ансамбль, чтобы между ними это возникло, и тогда они смогут быть ядерной реакцией, а не дымным порохом. Они почувствуют на несколько порядков глубже, они увидят то, никогда не увидит каждый из них по отдельности. Но для этого они должны стать ансамблем. Знаете, мы иногда выходим на сцену, и одному кажется: что-то мы играем эту песню очень громко. Другому кажется: что-то мы играем эту песню очень тихо. Третьему кажется: что-то мы играем ее очень медленно. На сцене в этот момент не ансамбль, на сцене бог знает что. Должно быть так – если даже кто-то заиграл песню слишком быстро – остальные думают: «Вау!» и ведутся – тогда ансамбль на сцене становится ансамблем. Знаете, когда мы путешествуем, может же быть по-разному. Для кого-то мы идем слишком быстро, для кого-то слишком медленно. Кому-то хочется посмотреть это, кому-то хочется посмотреть это. Но это все проходит к определенному моменту. И в этом моя задача, когда каждый из участников экспедиции становится членом ансамбля и начинает происходить волшебство и таинство.

Вы объяснили свою задачу и она вкупе со всей жизнью выглядит почти как предназначение. Что получаете вы в этот момент?

Великое счастье. А еще великое счастье, когда чаты, которые создаются, живут, живут, живут, живут. Я помню момент, когда мы пришли в Рейкьявик на «Крузенштерне», 35 человек и все сели в кафе. Ну, что-то заказали, и все сидят и молчат. 35 человек. И я понимаю, что вот эти 35 человек так связаны между собой, как не могут быть связаны 35 близких друзей. Во-первых, 35 близких друзей не бывает. Но вот когда сидел этот крузенштерновский ансамбль, это 35 человек, и молча ждал тем утром, какая же сила витала, и как пространство было наполнено этой силой, и каждый это ощущал. Ну, такое ощущение абсолюта. Вот когда ансамбль начинает играть — ну, это мое личное и профессиональное счастье.

Вы, полюбив когда-то “Крузенштерн”, совсем скоро отправитесь на “Седов”. Есть сомнения?

Я понимаю, что «Седов» отличается от «Крузенштерна» и не может не отличаться. И я с большим интересом хочу окунуться в атмосферу «Седова». Не для того чтобы сравнить, а для того чтобы картина была полнее, для того чтобы, может быть, еще больше понять, что такое парусник и море. Потому как путешествовать только на «Крузенштерне» – это все равно что-то одно, а здесь все равно будет что-то другое. Я не боюсь сравнивать, не боюсь новых впечатлений. Ну, а потом очень интересно зайти на корабль, капитан которого играет на электрогитаре, неправда ли?

Вы собираетесь приступить на борту к работе над новым альбомом “Мегаполиса”. Понимаю, что за неделю альбом не напишешь, еще и в укороченном составе. Как это будет происходить?

Со мной в экспедицию идет гитарист Дмитрий Павлов и басист Михаил Габолаев. В таком составе можно создавать новое, потому что возникает некое устойчивое состояние — три ножки табуретки. Мы будем приходить в актовый зал “Седова” – очень уютный актовый зал, садиться в круг, брать электрогитары и разыгрывать новый материал. Все это мы будем фиксировать на профессиональную аппаратуру. В общем-то этим мы занимаемся не впервые. “Из жизни планет” мы разыгрывали в замке Норвилишкес.

Знаете, как тяжело каждый раз, когда музыкант приходит в студию, снимать с него рюкзачки бытовых ощущений? Вот он пришел откуда-то, что-то произошло, что-то у него произойдет. А нужно, чтобы он оторвался в студии от земли, чтобы он впустил музыку. И вот каждый раз, пока не снимаешь рюкзачка, ничего не придет. То есть, он музыку не впустит, он не заиграет, он будет исполнять. Моряк, когда уходит в плавание, я это понял на первой экспедиции «Крузенштерна», они рюкзачки свои оставляют дома. Поэтому они такие трепетные, нежные, с одной стороны, ну, и конечно, суровые, с другой стороны. Уходя в море, все будет очень просто: один корабль, одно солнце, один ветер, один экипаж. И ты один, и музыка твоя одна, и один ансамбль. Но когда мы будем, сидя в кругу, разыгрывать новый материал, у нас будет открыта дверь. Любой из членов экипажа, курсантов, участников экспедиции Клуба сможет зайти и понаблюдать за тем, как мы ловим в сачки ускользающую красоту, как музыка становится музыкой, как она приходит, как она может не прийти.