«Анимация — это одушевление, если не вкладывается душа, не проглядывает чья-то судьба, значит выстрел холостой». Гарри Бардин о мультипликации
Гарри Яковлевич, вы недавно закончили анимационный фильм «Аве, Мария!». В России он еще не был показан, но уже ездит по европейским фестивалям и его копия есть даже у Папы Римского. Расскажите немного о нем?
Действительно, я отправил копию в Ватикан. К какому-то юбилею в следующем году они готовят сейчас культурную программу и хотят включить в нее мой фильм. Он также отослан на различные фестивали и я жду его фестивальной судьбы, поэтому нигде пока не выкладываю в Интернете, естественно. Вот, собственно, вся его судьба.
Работал долго, были разные препятствия, которые приходилось преодолевать. Это последний фильм, который я снимал на пленку. Обычно всегда снимал на пленку, а тут оказалось, что лаборатории закрылись в Москве — негде ее проявлять, печатать. Я подключил Министерство культуры, они обратились в Госфильмофонд, там есть законсервированная лаборатория, которая давно не работала. Пока они вспомнили, как это делается, еще полтора месяца ушло. Последний кусок я проявлял уже в Госфильмофонде, они помогли.
На этом фильме закончилась моя пленочная эра, я поневоле стал заложником прогресса. Новый фильм, к работе над которым я сейчас готовлюсь, буду снимать на цифру. Но это другие камеры, совершенно все другое. А те камеры, которые у меня были и есть, они теперь музейные экспонаты на студии. Как и я в том числе.
Как вам пришла идея отправить копию «Аве Марии!» в Ватикан?
Иоанн Павел II дал мне экуменический приз за мой фильм «Адажио». Его когда-то запросил Ватикан у моей подруги Екатерины Юрьевны Гениевой. Она сделала «Адажио» как бы визитной карточкой Института Толерантности. Была тогда директором Библиотека иностранной литературы имени М.И.Рудомино. Ей пришло письмо, в котором секретарь Иоанна Павла II спрашивал у нее возможно ли переслать в Ватикан фильм «Адажио», которым заинтересовался Иоанн Павел II.
Она спросила моего разрешения, я не возражал, очень уважая этого человека. И вскоре пришел экуменический приз, были написаны какие-то необыкновенно восторженные слова и в адрес фильма, и в мой адрес. После чего Катя спросила, можно можно ли он у нее постоит в Институте Толерантности — я говорю: «Но ты же мне его отдашь?» Она говорит: «Да». — «Честно?» — «Честно». А потом пришел ОМОН, разгромил Фонд толерантности, Сороса выгнали из России и таким образом я даже не увидел его в глаза. Где этот экуменический приз теперь одному только богу, наверное, и известно.
Над чем вы сейчас работаете?
Я не мог пройти мимо событий 7 октября в секторе Газа, они прошли через мое сердце. Как еврей, я не могу быть равнодушным к этому. И когда поднимает голову в Европе и в разных странах антисемитизм, я должен высказаться по этому поводу. Мой новый фильм и будет этим высказыванием. Содержание рассказывать не буду, могу только сказать вам, что это будет сделано на музыку Джузеппе Верди, это хор пленных евреев из оперы «Набукко». Я обожаю эту музыку и хочу ею поделиться со зрителями. Музыка уже записана, так что я работаю.
Фильм для меня важен, потому что никакие цели не оправдывают те средства, которыми пользуются террористы. Если кто-то из ваших сегодняшних зрителей со мной согласен, он может поделится не только своими размышлениями, но и деньгами на создание этого фильма. Я объявил сбор средств на создание этого фильма на «Планете» и через благотворительный «Фонд Гарри Бардина».
Кстати, про антисемитизм, как вы стали Бардиным?
Ну, это было просто. У меня актерское образование, после школы-студии МХАТ я работал в театре. И режиссер сказал, что моя фамилия — Барденштейн — не умещается в афишу, он попросил отбросить хвост. Я отбросил хвост, а потом ушел из театра, чтобы не отбросить копыта. И на вольных хлебах стал искать, что я еще могу кроме актерства. И вот мультипликация оказалась моим причалом, совершенно случайно.
Конечно, в каждом случае есть какое-то предопределение. Я много озвучивал, как актер, а потом мне это так понравилось, что я решил написать сценарий. До этого у меня был опыт написания и сценариев, и рассказов, и сказок. И вот я написал один, второй. Первый у меня приняли на «Союзмультфильме», а за второй никто не брался. И мне сказали: «Вот, вы давайте сами и снимайте». И я рискнул. Ушел из Театра Образцова, где я в это время работал режиссером-постановщиком с Сергеем Владимировичем — ставил пьесу «Дон Жуан-75», которую мы написали с Василием Ливановым и которую Образцов предложил поставить у него в театре.
Собственно, на этом основании мне и было предложено заняться совсем другим делом. А я был молод, азартен и поэтому сказал: «Почему нет?» И как в омут с головой бросился в это дело, не ведая ничего. Была какая-то внутренняя уверенность, что я смогу. И оказалось я смог.
Не скучали по актерству, это был легкий переход?
Да нет, мне в мультипликации этого актерства более чем достаточно. Я могу сказать как писатель: «Мадам Бовари — это я». В каждом своем персонаже живу я, и играю я. Когда даю задание мультипликаторам, я все проигрываю, и мое актерское образование как раз мне подмогой. Вот и все.
Буквально разыгрываете перед ними персонажей?
Конечно. Я могу и спеть, и станцевать. Я — актер.
А на музыкальном инструменте играете каком-нибудь?
Нет. Пусть Спиваков и не верит, что у меня нет музыкального образования, но у меня его действительно нет. У меня хорошая музыкальная память и абсолютный слух. И сам я пою, да, иногда грешу этим. Даже выложил в Youtube «Музыку моей души», где я исполняю советские любимые песни — минусовку под это здесь на студии сделали.
Очень много музыки в ваших фильмах, очень «большая музыка». И порой даже возникает ощущение, что она первична, от нее идет все остальное...
Да, иногда отталкиваюсь от музыки. Так, например, получилось с «Аве, Мария!» Я решил отойти немного от моей социальщины, потому что все последние фильмы я делал, откликаясь на вызовы времени, страны, той атмосферы, в которой мы сегодня живем. «Три мелодии», «Слушая Бетховена», «Болеро-17» — это то, как я реагировал на время. Благо, что я с этим временем совпал. Меня волнует то, что волнует моих зрителей. Это находит отклик в моем сердце, и я придумываю какие-то сценарии, осуществляю их в своих фильмах. А потом внук мне говорит: «Ну, что ты все про политику, ты же можешь и что-то прикольное сделать». Он имел в виду и «Летучий корабль», и «Серый волк энд Красная шапочка». И я думаю, хорошо, сделаю какую-то колыбельную, вегетарианский такой фильм будет. Стал слушать музыку, которая бы меня зацепила, и остановился ни много, ни мало на «Аве, Мария» Шуберта.
Когда я услышал это, мне стало страшно от собственной смелости. Иногда такое ощущаешь, когда замахиваешься на что-то вроде музыки Бизе в аранжировке Щедрина, как было с третьим фильмом «Чуча», или когда это «Болеро» Равеля — это все как бы требует определенной отваги. Пуститься во все тяжкие, чтобы дотянуться до этой высоты музыкальной. Но когда я услышал «Аве, Мария» — это зацепило так, что родился сюжет, по которому я придумал этот фильм. Я понимал, какие поставил себе высоты — было страшно. Но, мне кажется, мы справились. Глаза боятся, а руки делают. Музыка Джузеппе Верди обязывает быть филигранно точным, соответствовать, выстроить такую, как вам сказать, пластику фильма, которая бы дотянулась до музыки, в этом была моя задача.
Мы немного поспорили о финале вашего фильма «Болеро» — показалось, что его герои в конце умерли. Или это не верное толкование?
Как умерли?! О чем вы говорите, наоборот!
Ну, потому что безвыходная ситуация, решетка, строй, кандалы... И вдруг они так легко их сбрасывают и улетают.
Любовь творит чудеса. И я в финале фильма даю шанс людям, которые любят друг друга и любят жизнь. Я считаю, что в любой ситуации человек внутри себя свободен. Свободен. И право выбора у него есть даже в камере. Если его не убьют, то всегда есть выбор. Согнуться, скурвиться или нет — это право каждого. А они взлетели вверх. Финал, я считаю, счастливый, я даю им надежду.
Сама картинка, когда они взлетают в конце фильма — она очень похожа на… первая же ассоциация — это картина Шагала «Над городом» с парящими влюбленными.
Да, да, я и не скрываю этого. Это влюбленные, шагаловские персонажи.
Часто вы какие-то отсылки делаете к известным произведениям?
Нет, не часто. Вот в «Аве, Мария!» такая отсылка есть, но там просто логика драматургии подсказывала, что это необходимо.
Хочется про материалы вас спросить. Ваши герои, например, в «Гадком утенке» — до перышка проработанные птицы. В «Болеро» уже не так детально, но все-таки антропоморфные герои вылеплены. И, скажем, герои мультфильма «Брак» из...
Веревки, да.
Именно, веревочка! А по силе воздействия что очень антропоморфный персонаж, что проработанный или схематичный — они все равны. Это мастерство художника или все в глазах смотрящего?
Выслушайте мой нескромный ответ. Да, это мое мастерство. Зритель заранее не любит кукольные объемные фильмы. Заранее его не приемлет. Значит мне, как режиссеру, нужно сначала преодолеть нелюбовь к этому кукольному изображению, потом увлечь своей историей и прийти в финале к тому, чтобы зритель сопереживал моим персонажам. Вот такая непростая задача. И я ее преодолеваю уже в течении… скоро будет 50 лет. Называю эту цифру и мне самому страшно от того, что я слышу. Да, скоро 50 лет — в будущем году, как я занимаюсь этой вот ерундой. С 1975 года, первый фильм. Вообще в 1974-м я пришел на киностудию.
Это «Союзмультфильм»?
Да, там я начинал свою деятельность. А знаете в чем парадокс — я не учился нигде ни режиссуре, ни мультипликации, а сейчас сам этому обучаю. Студенты Московской школы кино, они приходят сюда, учатся режиссуре, а я глубоко убежден, что режиссуре научить нельзя, она или есть или... Вот умение рассказывать анекдоты. Один может, а другой то же самое расскажет и не смешно. Это изначально природа так создает нас. Я могу научить ремеслу — как снимать, где крупный план, где средний, где общий, наезд, панорама, отъезд. Но это ремесло. А как рассказать историю, чтобы она влияла на зрителя, чтобы оставалось послевкусие? Для меня главное в фильме, чтобы было послевкусие. Не для ржаки. Ненавижу это слово. Работать год-полтора, чтобы кто-то поржал и забыл — нет, надо чтобы оставалось послевкусие, чтобы хотелось пересмотреть. И я надеюсь, нескромно, но надеюсь, что мои фильмы — их будут пересматривать.
«Гадкого утенка» вы снимали шесть лет. Когда так много времени и сил вкладываешь в работу, потом она закончена — в какой момент вы чувствуете, что все это было не зря?
В первую очередь я сам смотрю устраивает это меня или нет. В этом смысле я требователен к себе, в первую очередь, и к своим коллегам. Потому что я хочу, чтобы все было доведено до уровня, который считаю правильным. Ни один свой фильм мне не хочется переснимать. А дальше я вижу реакцию зрителя, и вижу ее… видел, пока можно было выезжать, в разных точках мира. Как воспринимают мои работы во Франции, в Америке, Англии, Индии. Их принимают хорошо, а значит я пробиваюсь к зрителю и к его сердцу, к его подсознанию. И когда кто-то пишет в сети: «Какой нехороший человек этот Бардин, я теперь не смогу смотреть «Лебединое озеро» — это, я считаю, комплимент высшей марки.
Еще был один достопамятный комплимент, кстати. Музыку для «Гадкого утенка» записывал Национальный филармонический оркестр под управлением Спивакова. И вот финальная тема, которая для меня была очень важна, потому что почти всю музыку аранжировал мой друг Сергей Анашкин, а два последних номера шли в партитуре Чайковского. И мне нужно так выстроить всю пантомиму, всю хореографию, чтобы не возникало даже вопроса, для кого писал Петр Ильич — для Большого театра или для меня. Для меня, конечно, и я это должен был доказать.
И когда я выходил к оркестру — а я делаю это перед каждым номером, я рассказывал что происходит в данный момент на экране, что будет происходить. Потому что мы пишем музыку предварительно, а потом по записанной музыке снимаем фильм. И вот я рассказывал-рассказывал этот последний финальный номер, записали, прощаюсь с оркестром, а музыканты выходят и один говорит: «Знаете, Гарри Яковлевич, мы столько раз играли эту хрень, но так — никогда!». То есть они были уже не музыканты, не исполнители по нотам, они были артистами, проигрывали судьбу этого гадкого утенка после моего рассказа.
Возможно ли работать над несколькими проектами параллельно или все эти шесть лет с «Гадким утенком» только он и занимал все ваше время?
Отвечу вам словами оперетты: «Нельзя любить двух сразу, так не было ни разу, и мы на это дело не пойдем». Нет, конечно, не могу параллельно еще что-то делать. Ты целиком поглощен этим фильмом. Более того, ты во сне не отдыхаешь, потому что натянут как струна от напряжения, которое испытываешь, от того, что такая музыка и это нужно воплотить. Меня разбуди ночью и я вам сразу отвечу на какой ноте какой персонаж куда поворачивает голову — это я держу в голове. Не на жестком диске, а все в этой бедной голове.
Это было большое усилие очень. Когда я закончил фильм и мои друзья сказали: «Ну, покажи, чего ты шесть лет ковырял-то» — я договорился с кинотеатром «Фитиль» неподалеку от меня, пригласил их и показал фильм. Он только-только напечатан был. И был маленький фуршет, во время которого я только помню, что потянулся рукой с рюмкой чокнуться с кем-то и упал. У меня давление упало. Выложился, до конца. Ну, действительно, шесть лет!
На чем вообще, на каких качествах и свойствах можно такое «поднять»?
Упорство, упрямство, воля. И еще мне нужно, чтобы возле меня были люди, увлеченные этой идеей. Не исполнители, а чтобы они были в одной со мной упряжке, чтобы мы шли ноздря в ноздрю. Конечно, нужны единомышленники.
Случаются моменты, когда хочется плюнуть на все и бросить?
Нет, только когда слушаю новости по федеральным каналам. В данном же случае вот мой оазис, там, где вы сейчас находитесь — я закрываю дверь студии, понимаю, что на мне лежит ответственность и я не имею права впадать в депрессию, унывать. Уныние — грех, это я понимаю по себе. Мне нужно сделать кино, это моя миссия.
Сильно поменялась у вас команда со дня основания студии?
Да, конечно. Молодые пришли, кто-то ушел. Я потерял моего художника-постановщика, еще художник ушел, мультипликаторы — одна, другая. Из «первого набора» осталось всего ничего. С другой стороны и студии уже 33 года. Я не зря ее назвал «Стайер», бегун на длинные дистанции. Конечно, уже не бегун я, ходок. Медленный. Но мы еще движемся, движемся.
Что это был за момент, когда вы решили уйти из «Союзмультфильма» и основать свою студию?
Невозможность находиться там. Атмосфера была ужасная. В начале, когда я был свой в доску, нормально. Актер, рассказывает байки, веселый парень, открытый. И вдруг — на тебе, международное признание. А ты кто такой, с чего это вдруг? Нигде не учился, пришел с улицы и вдруг — «Золотая пальмовая ветвь» Каннского фестиваля. Кому? Этому?
Завидовали?
Ну, это старинная русская забава. Я понял, что там находиться больше не могу. Тем более после того, как коллеги сначала письмо написали в «Союз кинематографистов» — выдвинули меня на Госпремию СССР и звание «Заслуженный деятель», а потом подписали — 29 человек, все, кого я знаю, с кем был дружен, звукорежиссер, с которым я делал фильм — они подписали письмо с требованием не давать.
Мне тогда не дали Госпремию, дали ее через много лет, в 1999 году, по совокупности работ. Тогда же хотели дать за фильм «Выкрутасы», который получил «Золотую пальмовую ветвь». А звание я так и не получил. Через много лет раздался звонок и голос хамский такой в телефонной трубке: «Ну, где ваши документы?» — «Какие документы?» — «Это из «Союза кинематографистов». Я говорю: «А какие нужны?» — «Как какие, на звание «Заслуженный деятель». Я говорю: «Да вы опоздали» — «Как опоздали?! У вас есть звание?» — «Да» — «Какое?» Я говорю: «Народный» — «А кто дал?» Я говорю: «Народ».
Это какой год был?
Это было через 15 лет, когда они вспомнили про меня. Я тогда пошутил, конечно, но в какой-то степени да, куда бы я ни ездил, а я был во многих городах на показах моих фильмов — я с удивлением узнавал, что меня могут и не знать, бог с ним, но знают мои фильмы. Далеко за пределами Москвы знают. И оказалось, любят, а это для меня было очень важно. Это признание. А что звание — тьфу!
А когда вы стали выезжать в другие страны? «Золотую пальмовую ветвь» в 1988 году за «Выкрутасы» вы лично получали?
Да, из рук Клаудии Кардинале получал, целовал ее правую руку. Последнее время мало ездил. Был в Каннах в 2018-м еще, кажется. Там была отобрана программа, двухнедельник режиссеров — это работы лучших режиссеров мира, собранные вместе. Спустя много лет фестиваль подтвердил мой уровень. Это было приятно. Но вопрос, когда уйти с дистанции, — это проблема. Я каждый раз думаю вот, последний фильм сделаю и все. И тут вдруг на тебе, события в Израиле, и я понял, что не могу не сделать об этом фильм, и я его сделаю. И снова мне кажется, что последний. Буду преподавать.
Мультипликация одушевляет неодушевленные предметы. Самые неожиданные материалы превращаются в очень понятных людскому разуму и сердцу персонажей. Само слово анимация происходит от латинского anima, «душа», а сколько души еще вы вкладываете в эту работу. Как вы это делаете?
Я испробовал многое. Есть те, кто говорит, что у мультипликации нет границ, но кто-то просто говорит, а я эти границы раздвигал собственными руками, своими фильмами из разных материалов — спички, проволока, бумага, веревки, пластилин, разный материал. Но я глубоко уверен, что в эту спичку, в кусок материи или бумаги важно вдохнуть душу, чтобы зритель поверил, что она живая, чтобы он за эту бумажку переживал.
Как в «Адажио»?
Да, как в «Адажио», например. У меня была замечательная... она была ночным сторожем, Лидия Михайловна, с сознанием ребенка. Пожилая женщина, ее уже нет на свете. И я на ней проверял эмоциональное воздействие персонажей. И когда я ей показал смонтированный «Адажио» на звуко-монтажном столе, она стала плакать. И плача, говорила: «Чтобы я переживала так из-за какой-то бумажки!»
Вот чтобы этого достичь, такого сопереживания бумажке — нужно вложить душу. Анимация — это одушевление. Если не вкладывается душа, если за этими бумажками не проглядывает чья-то судьба, если зритель не ассоциирует себя с этой бумажкой, значит выстрел холостой. Если он плачет... Вот как у Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь». Пусть это вымысел, но он должен быть таков, чтобы эмоционально он трогал. В любую сторону — или в смешную, или в трогательную, но чтобы сопереживание было, а как же иначе, чего ради покадрово мучиться.
Гарри Яковлевич, помню ваши мультфильмы по своему детству и ловлю себя на мысли, что уже собственным детям пытаюсь их и другие советские мультфильмы показать. Это ностальгия или почему так, что вы думаете?
Я понимаю. У нас за нравственность и мораль, которая присутствовала в советских мультфильмах, Ватикан покупал их. Потому что видел в этом воплощение принципа «развлекая — поучай», и он там действительно был. Если была хорошая упаковка, то получался фильм «Варежка». Не указующий перст — вот так делай, а так не делай — а метафора, художественный вымысел, тонкая работа. Когда это было талантливо, то появлялась и «Золотая антилопа», и «12 месяцев», и «Винни-Пух», обожаемый мною, и «Каникулы Бонифация».
И потом возникает еще дополнительная связь с ребенком. Общее воспоминание об этом фильме, вам будет о чем поговорить. А что связывает людей — общие впечатления, закаты, рассветы, фильмы.
Нет ли у вас ощущения, что мультфильмы по сравнению с кинофильмами не то чтобы не устаревают, но стареют дольше?
Да, есть такой момент. Потому что если кино черно-белое и пиджаки образца 50-х годов, то к героям отношение уже несколько иное. А мультфильм — он вне времени. Если это «Варежка», то она может и тогда быть актуальной, и сейчас. Да, мы дольше стареем. Возьмите «Маугли» Уолта Диснея и «Белоснежку и семь гномов», «Бемби» — что, устарел «Бемби»? Да нет, ни разу. Слава богу, что это был мой первый зрительский опыт, что первой моей мультипликацией и был этот «Бемби». Я тогда и думать не посмел, что когда-то через много лет я приду в эту чудесную профессию, которая не даст мне стать стариком. Я остаюсь ребенком, я играю в эти игры. Я играю, и пока я играю — я живой.
Вы имеете в виду, это был ваш первый мультфильм Диснея, который вы посмотрели?
Да. Он непревзойденный, это шедевр. Вообще, для меня три кита — это Феллини, Чарли Чаплин и Уолт Дисней.
Но от работы у Диснея вы отказались?
Да, отказался, о чем не жалею. Они мне предложили возглавить сериал, а для меня...
Мультипликационный сериал?
Да. Но для меня повторять самого себя... Я сделал три «Чучи» и больше в моей жизни не было повторов. И то в «Чуче» это были разные темы, только персонажи одни и те же. Мне неинтересно было делать сериал, даже за большие деньги, которые были мне обещаны.
Они пригласили меня на мастер-классы в 1992 году. Я вез туда девять своих фильмов — это все коробки с пленками, тащил как ишак. Прилетел туда, а у них из этих девяти пять есть в видеотеке в студии Уолта Диснея — там меня знали. Я отработал мастер-классы и президент компании предложил мне остаться. Я спросил как надолго — навсегда, показывает. Спрашиваю, что я буду делать — сериал. А студия-то моя здесь, а приглашал он меня одного, а люди шли за мной, веря мне, здесь. Что же я их брошу, предам? Я не мог этого, вернулся и не жалею. Я за эти годы с 1992-го столько настрогал фильмов — ужас! Столько придумал всего. Иногда смотрю на творческих вечерах собственные фильмы, поневоле сидя в зале, и думаю: «Как я это все придумал?» Черти что, мне самому не верится, что столько всего натворил.
А есть особенно дорогие вашему сердцу ваши же работы?
Да нет, есть какие-то фильмы, которые я считаю основополагающими. «Конфликт», «Адажио», «Выкрутасы». Сейчас вот «Аве, Мария!» принципиально важный фильм для меня. «Гадкий утенок», «Болеро-17», «Слушая Бетховена». Это фильмы, в которых я выражаю себя, свою позицию.
