«Разобраться в Балабанове — значит разобраться в самих себе». Юрий Сапрыкин о феномене режиссера и будущем русской литературы
Выставка «Балабанов» о жизни и фильмах важнейшего режиссера постсоветской России совсем скоро закроется. Она вызвала огромный интерес и, по мнению прессы и критиков, стала одним из главных выставочных проектов года. А еще она совпала с выходом нового фильма Любови Аркус «Балабанов. Колокольня. Реквием» — хроники последних месяцев жизни режиссера. Мы решили, что это совпадение не случайное — и сделали программу, посвященную творчеству Балабанова.
В воскресенье 5 февраля мы побываем на выставке накануне ее закрытия (экспозиция в это время будет работать только для нашей группы), а затем встретимся с Любовью Аркус — иконой российской киножурналистики, основателем журнала «Сеанс» и фонда «Антон тут рядом» — во время частного просмотра ее фильма. После которого поговорим с ней о Балабанове, который для Аркус был не только любимым режиссером, но и близким другом.
Нашим гидом в этой программе будет Юрий Сапрыкин — бывший главный редактор журнала «Афиша», основатель проекта о русской литературе «Полка», автор книги о режиссере Сергее Соловьеве и фильма о писателе Владимире Сорокине, постоянный автор журнала «Коммерсантъ Weekend» и лучших российских изданий о культуре. Мы встретились с ним накануне программы, чтобы поговорить о кино и литературе — о том, что многих из нас поддерживало весь этот год.
В чем, на ваш взгляд, феномен режиссера Алексея Балабанова? Его далеко не все любят и принимают, но при этом он — безусловная часть российской культуры.
Балабанов — режиссер, чьи фильмы не отпускают: даже спустя 10 лет после его ухода из жизни мы возвращаемся к ним снова и снова. «Брат» и «Груз 200», «Кочегар» и «Мне не больно» — лучшее, что снято о России XXI века. Эти фильмы разошлись на цитаты, а теперь и на лозунги. В них сошлось и то, какими мы хотим себя видеть, и то, в чем боимся себе признаться: жажда справедливости и поиски правды, лихость и удаль, тоска и обреченность. Балабанов почти не давал интервью и никогда не объяснял, что хотел сказать своими фильмами; и в его кино, и в его жизни есть какая-то загадка. Самые масштабные попытки рассказать о Балабанове и объяснить его были предприняты совсем недавно — и почти одновременно: это выставка на Севкабеле и документальный фильм, снятый Любовью Аркус.
И это как раз то, что произойдет с нами 5 февраля.
Все верно, мы сможем не просто увидеть оба этих проекта, а пережить — и выставка, и фильм очень в себя затягивают. Мы пройдем по выставке, поговорим о жизни Балабанова, вспомним его фильмы. Кстати, выставка на Севкабеле работает последние дни, и если вы не успели ее посмотреть, это единственная в своем роде возможность. Затем мы переместимся на «Ленфильм», на ту самую киностудию, где работал Балабанов, чтобы посмотреть фильм Любови Аркус — очень личное высказывание человека, который близко знал и любил Балабанова, а по окончании фильма мы поговорим о Балабанове с самой Любовью. Я надеюсь, эта поездка поможет нам понять что-то важное — и не только в давно знакомых фильмах: мне кажется, разобраться в Балабанове — это значит разобраться в самих себе: кто мы, откуда, куда мы идем. Ну или просто, как говорил Сергей Маковецкий в фильме «Мне не больно» — найти своих и успокоиться.
Вернемся к прошлому. Когда вы были главредом «Полки», каким был читатель — молодой, интеллигент советской закалки? Как вы себе представляли целевую аудиторию в начале и насколько ожидания совпали с реальностью?
В начале мы представляли своего читателя гораздо более молодым, чем получилось на самом деле. Русская классика — это то, что изучают в школе, наверное, это должно быть интересно тем, кто осваивает школьную программу. Если совсем просто, нужно сделать расширенную и дополненную программу подготовки к ЕГЭ. Но получилось иначе. Самый лояльный, преданный и благодарный читатель «Полки» — это скорее люди около 30 лет. У этого есть свое объяснение. Наверное, должно пройти время, прежде чем бывший школьник понимает, что Толстой и Достоевский — не просто портреты из учебника, это действительно важные для жизни вещи, они многое могут тебе дать. При этом часто за это время ты понимаешь еще, что даже если успел прочитать эти книги в школе (что бывает не всегда), то мало что понял или уже забыл. И хорошо бы перечитать их снова, уже более осознанно, с высоты жизненного опыта. И вот здесь возникает «Полка», которая помогает разобраться, как устроена русская литература, и как экскурсовод по выставке, проводит по самым важным её книгам, объясняя непонятное и отвечая на вопросы.
«Полка» оказалась в ряду других просветительских проектов, которые возникли в 2010-ые годы и, наверное, самый преданный и лояльный ее читатель — это тот же человек, который ходит в «Гараж» или слушает лекции Arzamas. По моим ощущениям, «Полка» — это ресурс не для филологов и сугубо фанатов русской классики, а для людей довольно широких культурных интересов, в котором классика или русская литература — это одна, но довольно важная часть.
Но это я говорю про обобщенный, средний образ читателя. На самом деле они бывают очень-очень разные, и за пределами Москвы, где нет «Гаража» и «Гоголь-центра», «Полка» оказывается тоже нужна и интересна. И каждый раз в мае мы видим на сайте всплеск посещаемости — это значит, к ЕГЭ с помощью «Полки» тоже можно готовиться. Тем не менее, наш обобщенный читатель — это скорее человек взрослый, который не впервые видит эти книги, а часто их уже перечитывает.
«Полка», в частности благодаря подкастам, вышла за рамки разговора о классике. Будет ли перерождение «Полки» в медиа о культуре в более широком смысле, или подкаст — это все-таки отдельный случай?
Мне кажется, что типичный для «Полки» прием, и не только в подкастах — это притвориться таким академичным учебником с хорошо знакомыми книгами, но внутри этого образа вести какой-то другой разговор, чем предполагает учебник.
Когда мы начинали это все придумывать и искали критерии и процедуру выбора нашего «пантеона классиков», быстро стало понятно, что мы совершенно не можем остаться внутри русской литературы как таковой. Это не отдельный изолированный остров, она существует внутри как минимум европейской культуры, находится с ней в постоянном диалоге и полемике. Нам часто говорят сейчас, что вот, есть некий культурный код, который наши классики передавали из поколения в поколение и сформировали таким образом русское национальное сознание. И все это выглядит так, будто классики передают друг другу некий факел, как на олимпийской эстафете, Пушкин его передал Гоголю, Гоголь — Достоевскому и так далее, и вот он до нас в неизменном виде дошел. На самом же деле Пушкину этот факел передали не только и не столько его предшественники, тот же «старик Державин», сколько, не знаю, французская романтическая поэзия или Вальтер Скотт. А Толстой ориентировался на Стендаля, а Достоевский на Диккенса с Бальзаком, и то, что мы понимаем сейчас как «русское», рождалось и определялось внутри «европейского».
А если смотреть не в прошлое, а в современность, то понятно, что говорить о Достоевском, заканчивая годом его смерти, совершенно невозможно. Потому что те прозрения и открытия, которые он сделал и в литературе, и в психологии, и в метафизике, — все эти возможности или опасности, эти мины, которые обнаружил, они только в XX веке взорвались. Поэтому не очень интересно рассуждать о «Бесах» или «Преступлении и наказании» так, как будто эти тексты принадлежат только своему времени. «Вот что хотел сказать автор». Они принадлежат и нашему времени, и достаточно посмотреть вокруг, как мы увидим, что в политике и жизни по-прежнему разыгрываются похожие коллизии. Собственно, эти влияния, эти связи, они и делают эти тексты по-настоящему живыми.
Поэтому рамка, внутри которой существует «Полка», — «золотой фонд русской литературы» — она немножко искусственная, и едва ее определив, мы сразу её размыкаем. И за этой рамкой скрывается пространство безграничной свободы, где все влияет на все и все во всем отзывается, и где сегодняшний день невозможно отделить от вчерашнего, европейское невозможно отделить от русского и так далее.
Как вам кажется, будет ли в ближайшем будущем русская литература нужна кому-то, кроме россиян? Может ли появиться новая великая эмигрантская литература, подобно 20-30-м годам?
Безусловно, да, будет нужна. Все эти разговоры про кэнселлинг — это немного пропагандистская штука, которая должна нас убедить, что никому мы кроме нашей партии и правительства не нужны. На самом деле, может быть, не мы с вами, но Толстой и Достоевский нужны по-прежнему, и никуда они не денутся из мирового читательского обихода. Причем у меня есть подозрение, что, несмотря на то, что в России «Войну и мир» проходят в обязательном порядке в средней школе, и уже многие поколения притворяются, что прочитывают до конца все четыре тома, есть в мире страны, где «Войну и мир» читают больше и знают лучше, чем у нас. И это никуда не денется.
А что касается того, возникнет ли современная русская литература, которая всем интересна, давайте будем откровенными: никто специально ее запрещать или загонять в угол не будет, но по факту мы как литературная держава на мировой карте представлены крайне скудно и бедно. И дело совершенно не в том, что русских ущемляют, не любят или специально наказывают. Просто современная русская литература — она в целом довольно сильно замкнута на себе. Очень редко говорит о каких-то вещах, которые имеют смысл в глобальном контексте. При этом в ней есть масса прекрасных вещей, которые интересны славистам, профессорам на соответствующих университетских факультетах. Вы удивитесь, сколько людей из самых разных стран изучают тонкости русской литературы, которые нам не очень известны и не очень интересны.
Но для массового читателя современных имен в литературе из России, прямо скажем, не очень много. Сейчас стали активно переводить и издавать Сорокина, который до этого был более или менее известен в Германии, но в англоязычному миру знаком гораздо хуже. Где-то там рядом есть чуть-чуть Шишкин, чуть-чуть Акунин, чуть-чуть кто-то еще. Наверное, последним огромным успехом во всем читающем мире был и остаётся роман Марии Степановой «Памяти, памяти». Такого давно не было.
Я сильно сомневаюсь, что эту ситуацию изменит физическое перемещение части литераторов из России куда-то еще. И вообще — гораздо интереснее в связи с этим, как будет устроено русскоязычное литературное пространство. Где новые книги будут издаваться, как они будут пересекать границы. Где о них будут писать и как о них будут разговаривать. Читающая аудитория оказалась сейчас в разных странах, где-то нет инфраструктуры для того, чтобы эти книги издавать и продавать, а где-то становится гораздо меньше необходимой для этого свободы. И наверное, взаимоотношения литературы «оставшейся» и «уехавшей», как и в 1920-е годы, будут сложными. Интересными для будущего историка, но для современника — неочевидными, а иногда болезненными.
Как вам кажется, чего не хватает современной русской литературе? Может, сюжетной увлекательности или злободневности?
Мне не очень ловко клеймить русскую литературу, потому что я не совсем к ней принадлежу, скорее наблюдаю за ней со стороны. «Сперва добейся», как пишут в соцсетях. Поэтому робко и скромно скажу, что действительно есть некие приемы, которыми прекрасно владеют англоязычные или франкоязычные писатели. Как построить внятную конструкцию книги, не обязательно приключенческую или авантюрную — хотя и это тоже — а просто как собрать текст так, чтобы с ним интересно было жить. В России такое происходит крайне редко, а когда что-то появляется — тот же роман Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него», например, все приходят в неистовый восторг.
Второе, как я уже говорил, есть ощущение, что мы тут в огромной степени разбираемся сами с собой, пишем какой-то бесконечный роман о семейных историях, вплетенных в большую российскую историю, о связанных с этим личных и исторических травмах. Это важно для внутреннего самосознания, но плохо перекладывается на другой культурный опыт. Особенно будучи представлено в традиционной романной форме.
Третье — у русской литературы сложные отношения с современностью. Не только с «актуальными темами», но с современностью языка и формы. Если смотреть на хоть сколько-то массовую литературу, то самыми современными по языку остаются Шишкин и Терехов, которые вообще-то последние лет десять ничего не выпускали.
Вот, пожалуй, то, чем я мог бы объяснить скромное внимание со стороны внешнего мира к тому, что у нас в литературе происходит. При этом хочу заметить и, надеюсь, эти слова не прозвучат по-имперски высокомерно, что вообще-то одна из самых громких Нобелевских премий последних лет досталась автору, пишущему на русском языке, Светлане Алексиевич. И она во многом опровергает все то, что было мною сказано, начиная от консервативной повествовательной формы и заканчивая невозможностью передать наш специфический опыт так, чтобы он был интересен людям других культур. И форма, и то, как рассказано об этом опыте у Алексиевич, делает это захватывающе интересным для людей во всем мире. Это белорусская писательница, но она пишет об общесоветских исторических травмах, что невозможно ее в этом смысле отделить от России.
Что вы читаете и (или) смотрите, когда вам тяжело на душе?
В кино, пожалуй, не могу вспомнить одного какого-то фильма, к которому я всегда возвращался бы в тяжелую минуту. Хотя есть сильнодействующее средство, очень простое и банальное — это фильм «Покровские ворота». Ну вот, правда, это как выпить бокал игристого, чистая радость в любых обстоятельствах.
А в книгах… Пожалуй, в последнее время это «Дневники» отца Александра Шмемана — священника Православной церкви в Америке, по культуре и языку человека, принадлежащего Серебряному веку. При том, что дневники он вел с 1973 по 1983 год, в это время, очень близкое нам. И это пример мудрого, спокойного взгляда на жизнь, на происходящие вокруг перемены, иногда на разные драматические исторические события. Это книга, к которой в последнее время я чаще всего обращаюсь за утешением.